– Апанасевич, помощник коменданта ЧК, – отрапортовал тот, отдавая честь по-военному.
Ленин расспрашивал его о ужасном доме смерти.
Агент на все отвечал одинаково:
– Спросите об этом, товарищ, нашего председателя. Я ничего не знаю!
Красная площадь. Фотография. Начало ХХ века
Однако, когда проводил диктатора до ворот Кремля, задержал его и шепнул:
– Если понадобится вам человек смелый, готовый на все, вспомните мою фамилию: Апанасевич!
– Апанасевич… – повторил Ленин.
Когда оглянулся, агент уже исчезал в клубящихся струях и облаках метели, быстрым шагом уходя в сторону собора Св. Василия.
Насвистывал при этом какую-то народную песенку…
Мрачное настроение, как холодные клешни или скользкие изгибы мерзкого гада, стискивало сердце и мозг Ленина. Чувствовал он себя так, как если бы сам только что вышел из тюрьмы. Хотелось улыбнуться, вспоминая радость, почти пьяную, живую, когда некогда покинул камеру, и за ним захлопнулась калитка тюрьмы на улице Шпалерной в Петербурге. Улыбка не получилась, однако.
Потер лоб и начал ходить по комнате, заложив влажные руки в карманы тужурки.
Вскоре он осознал свои ощущения. Совершенно не ошибался. У него было впечатление, что в страшном здании, где правил Дзержинский, оставил он кого-то, требующего помощи и защиты. Ощущал потребность возвращения, чтобы заслонить кого-то своей грудью… Кого? Зачем?
Он встряхнул плечами и буркнул:
– Дьявольски трудно убивать людей! Убивать никогда не сходящими с языка словами о любви ко всем угнетенным, несчастливым, замученным!
Заскрежетал зубами и стиснул кулаки в карманах.
– В застенках ЧК стонут и страдают сами угнетенные, безмерно несчастливые, измученные невыразимой мукой. Вернуться туда и приказать всех освободить… Запретить издевательства, безумные убийства! Да! Да!
Дошел до окна и задержался. На внутренней площади прохаживались солдаты, находящиеся на посту. Хлестала их метель; холодное дуновение ветра сковывало кровь в жилах. У них не было теплой одежды, следовательно, топали ногами, махали руками, бегали, чтобы разогреться.
Ленин подумал: «Они гибли на фронтах за угнетателей, гибнуть теперь в революционных выступлениях, будут гибнут насильственной смертью, если революция будет задавлена. Не думают, однако, о том, все терпеливо сносят, так как верят мне и бросаемым мной лозунгам. Верят мне! Смогу ли я обмануть их доверие? Посеять в их сердцах отчаяние и сомнение? Имею ли я право поддаться собственным чувствам?».
Он прошелся по комнате и шепнул:
– Никогда! Никогда!
Однако мучительное беспокойство не оставляло его. Дразнила и угнетала какая-то неуверенность; неясное глухое повеление звучало беспрестанно, призывая, чтобы Ленин вернулся в мрачное здание ЧК.
Он позвонил.
– Пожалуйста, позвоните товарищу Дзержинскому, чтобы он приостановил допрос арестованной Фрумкин до моего приезда – обратился он к секретарю. – Пусть сейчас же представят автомобиль!
Выпил стакан воды и ходил по комнате, потирая нетерпеливо руки.
Через пятнадцать минут подъехал он к зданию ЧК. Обнаружил открытые ворота и увидел отряд солдат, представляющих род войск, охраняющих диктатора. У входа приветствовали его Дзержинский, Лярис и Блюмкин.
На подворье стояла толпа арестованных этой ночью людей. Съежившиеся, дрожащие фигуры, испуганные бледные лица, угрюмые глаза, подло, низко льстивые или безумно отчаянные.
Ленин, окруженный комиссарами, быстро прошел в приемную на втором этаже.
– Хочу присутствовать при допросе Доры Фрумкин! – объявил Ленин, глядя в косящие, подергивающиеся глаза Дзержинского.
Председатель ЧК ничего не ответил. Звериная осторожность затаилась на его истощенном лице. Он теребил маленькую бородку и тер дергающиеся опухшие веки.
Ленин понял опасения Дзержинского и улыбнулся мягко.
– Товарищ! – шепнул он, обнимая его за талию. – Интересуюсь, что говорит Фрумкин. Можем ли мы узнать от нее о более важных делах. Подозреваю, что еврейские социалисты из Бунда примкнули к вражескому лагерю. Я должен знать об этом.
Дзержинский кивнул головой в молчании.
Ничего не говоря, провел он Ленина внутренними лестницами вниз. Проходя около замкнутой двери одной из комнат первого этажа, он произнес:
– Заберем Федоренко.
Пихнул двери. Ленин заглянул и остановился, как вкопанный.
Он увидел стоящую напротив двери широкую софу, застеленную красным бархатом. На ярком, горящем фоне, как мраморная статуя, лежала нагая фигура женщины. Волна черных волос стекала на пол; красивые стройные бедра, раздвинутые бессильно, неподвижно застыли в бесстыдной позе; руки, безвольно откинутые, свисали, как плети; буйные высокие груди угрожали своей неподвижностью, как острые копья. Смертью и ужасом веяло от обнаженных, выставленных на людское обозрение тайн красивого женского тела, светящегося в полумраке.
– Дора Фрумкин, – вырвался у Ленина пронзительный шепот.
– Это каналья… развратник… никакой не пропустит! – рявкнул Дзержинский, встряхивая плечами.
Скрываясь в углу комнаты, Федоренко поспешно одевался.
– Тащи ее на допрос! – крикнул Дзержинский и начал смеяться.
Немного погодя жандарм, заискивающе улыбаясь и поправляя галстук, вышел на середину комнаты. Заметив Ленина, он скривил лицо и произнес шутовским тоном:
– Такая девушка, что пальцы оближешь! Жалко было пропустить оказию. Подобные красавицы встречаются все реже. Я знаток женщин! Отдам голову, если какой-нибудь скульптор обнаружит в этом чуде красоты хоть один изъян… Юнона, Венера, Диана, Терпсихора… Природа все отдала одной женщине! Федоренко не такой недалекий, чтобы не оценил этого и не отведал! О нет! Федоренко – ловкий парень!
Видя, что комиссары слушают его спокойно, позвал:
– Мария Александровна!
Вошла полная, красная, лоснящаяся от пота и жира женщина в черной юбке и голубой блузке. Она сжимала в улыбке озабоченности и угодливости покрытое отвратительными нарывами лицо и кланялась раз за разом.
Федоренко воскликнул:
– Мария Александровна, вы оказались в состоянии усыпить эту античную богиню, должны теперь разбудить арестантку и проводить в большой зал… И пускай там китайские чудовища будут в готовности…
Обращаясь к Ленину, он произнес с поклоном:
– Можем спуститься в подвалы…
Они двинулись в молчании. Шли длинным, делающим крутой поворот коридором, узким и грязным. Два керосиновых фонаря в двух концах едва его освещали. Несколько китайских караульных прохаживались, гремя винтовками, опертыми в бетонный пол. С обеих сторон тянулись маленькие низкие двери, закрытые висячими замками.
– Пусть товарищ держится подальше от этой камеры, – предупредил Федоренко.
Ленин взглянул на него вопросительно.
Жандарм усмехнулся и тихо шепнул:
– Это камера «естественной» смерти! Она заражена всякими возможными болезнями: голодный и сыпной тиф, чахотка, цинга, холера, сап; даже, сдается мне, чума. Все это заменяет нам палачей и экономит на рабочей силе. Людишки умирают тут, как мухи. Помещается там сто заключенных, а группу заменяем постоянно, еженедельно.
Он снова засмеялся.
– Разнесете эпидемию по городу! – произнес суровым голосом Ленин.
– Все под контролем! – возразил Федоренко. – О, мы знакомы с гигиеной! Каждый день утром… впрочем, заключенные не знают, утро это, или день, или ночь, так как это темница, где горит одна маленькая электрическая лампочка; каждый день утром мы вталкиваем деревянный ящик. Заключенные складывают в него тела умерших. Китайцы заливают это сразу известковым раствором, забивают ящики досками и вывозят за город, выбрасывают во рвы, также наполненные известковым раствором. Никакая опасность не грозит белокаменной Москве.
Из других камер доносились крики, плач и стоны людей.
– Сходят с ума от отчаяния! – усмехнулся Дзержинский. – Скулят от голода, так как это хороший способ для возбуждения откровенности при допросах!
Кто-то бился в замкнутую дверь и диким голосом выл:
– Каты! Будьте прокляты… Мучители! Пить! Пить!
– Ах! – воскликнул Федоренко. – Это «селедочники»!
Ленин обратил к говорящему бледное лицо.
– Некоторых кормим только очень солеными сельдями, не давая им ни капли воды. Мучит их жажда, следовательно, ругаются! Заключенные или сходят с ума, или падают в обморок. Первых определяем в «расход», другим обещаем много холодной чистой воды. Ха, ха! Действенная это мера! Становятся покорными, как ягнята.
Ленин молчал, а Федоренко, видя в этом немую похвалу, рассказывал дальше:
– У нас есть помещения, где заключены люди, которым мы не позволяем спать и доводим этим их до помешательства или признания. В других случаях воздействуем на упорных «моральным бичом». Они слышат, что в соседней комнате пытают их жен или детей. Но это все для наиболее закоренелых! Таких, однако, немного, чаще всего бывает достаточно напугать несколько раз тем, что ведут на расстрел. Начинают говорить все, что знают!
