В устах, что для улыбки рождены.
Он циник был: спеленутый любовью
Своих друзей, детишек и родных,
Перо окрасив собственною кровью,
Он чутким сердцем нашу боль постиг.
Он циник был: по книгам нам знакома
Немая верность Доббина, а с ней
Достоинство и простота Ньюкома,
Любовь сестры-малышки в прозе дней.
И коль клейма глумящейся личины
Нет в чувствах и деяниях творца,
Взгляни, читатель, на его кончину
Финальный акт в карьере наглеца!
Здесь сон его чтит сонмище людское,
И вот молитвы в голубой простор
Под солнце в мироколицу покоя
Возносит тысячеголосый хор.
В очах, не знавших плача, зреют слезы,
Уста мужские размыкает стон
У тех, с кем он делил шипы и розы,
У тех, с кем вовсе незнаком был он.
Он циник? - Да, коль можно в этой роли
С тоской следить, как прост путь клеветы,
Как зло и благо сердце раскололи
Под вечной мишурою суеты.
Как даже праведник в юдоли грешной
Берет в собратья слабость и порок,
Но зреют искры даже в тьме кромешной,
И человек в ночи не одинок.
И - ярмарки тщеславия свидетель
Клеймя марионеток перепляс,
Он видел, что бездомна добродетель,
Что ум в плену у жулика угас.
Его улыбка, верная печали,
Любовью наполняла все сердца,
Он целомудрен был душой вначале
И чистым оставался до конца.
Дар чистоты всегда к смиренью ближе,
Когда и кто таких, как он, найдет?
Друзьям и детям утешенье свыше
Склонимся же: провидит Бог исход.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ЛИТЕРАТУРНАЯ СУДЬБА ТЕККЕРЕЯ
ДЖОРДЖ ГЕНРИ ЛЬЮИС
СТАТЬЯ В "МОРНИНГ КРОНИКЛ" ОТ 6 МАРТА 1848 ГОДА
Теккерей - один из наших виднейших пишущих современников и, если вспомнить, какой известности он недавно достиг, имеет очень мало недоброжелателей. В самом деле, слог его так удивительно подкупает, он такой легкий и мужественный, такой меткий, юмористичный и приятный, что, если оставить в стороне совсем уж тупое восприятие, просто невозможно понять, как он может кому-то не понравиться. Он никогда не клевещет, не держит про запас острых шипов, о которые читатель мог бы больно уколоться; манера его непритязательна, манерность искусно скрыта. Он никого не оскорбляет резкостью своих суждений, ни догматичностью в их изложении. Остроумие его изящно, патетика проста и скорее чувствуется, чем выражается множеством слов. Он не предается фальшивым сантиментам, не раздражает вас взрывами риторики. У него не найти напыщенности, свет рампы никогда не направлен на преувеличенное искажение человеческой природы. Он полагается на правду и юмор и, пожалуй, является самым тихим из всех современных писателей.
Теккерей не из тех людей, что обрастают сторонниками. Он не борется ни за какое "дело", не возглавляет никакой группы. Хвала, какой он ждет, это законная хвала, предназначенная художнику, поэтому он вызывает скорее восхищение, чем страстную привязанность. Отсутствие какой бы то ни было "цели" в каком-то смысле вредит его популярности, но в другом смысле содействует ей. Он не угождает какой-либо партии, но и не обижает ее противников. Таким образом, популярность его если не такая яркая, как могла бы быть, зато много шире.
Мы со своей стороны можем это только приветствовать. Художник, не связанный политическими или социальными теориями, может лучше изобразить человеческую природу во всей ее правде, поэтому его произведения оставляют впечатление более стойкое и благоприятное. Ridentem dicere verum quid vetat? {Что может помешать человеку говорить правду и при этом смеяться? (лат.) Гораций. Сатиры, I, 1, 24.} Но многие юмористы, воспользовавшись шутовским колпаком, словно выбрали себе другой девиз: Ridentem dicere fallsum quid vetat? {Что может помешать человеку говорить ложь и при этом смеяться? (лат.).} Оттого, что смех не серьезен, и то, что сказано со смехом, принимается без критики, они принесли правду (а также и своих друзей) в жертву шутке. Может быть, ни за каким защитником никакого "дела" не следует наблюдать так пристально, как за тем, кто учит смеясь. Против догм политика, философа или богослова мы вооружаемся. Он предстает в столь нелепом виде, что мы понимаем необходимость изучения его. Его серьезность нас настораживает. Мы проверяем его доказательства, возражаем против его выводов. Не то с шутником. Этот - в привилегированном положении. Он ловит нас врасплох и штурмует нашу убежденность, полонив ее смехом. Видимость правды в шутке, потому что здесь мы ее не ждем, производит большее впечатление, чем цепь рассуждений в серьезном эссе. Смех стихает, но идея остается; она проникла в наше дремлющее сознание и гнездится там, пусть мы этого и не подозреваем.
Поэтому, хотя мы отнюдь не намерены ограничивать сферу деятельности шутника и готовы в ряде случаев принять карикатуру за пробный камень истины, мы все же считаем, что долг критика - очень пристально следить за доктринами, которые шутник пожелает распространять. В отношении карикатуры одного простого правила хватит, чтобы ограничить ее эффективность. Лишь распространив карикатуру ab intra {Внутрь (лат.).}, а не отнеся ее ab extra {Вовне (лат.).}, можем мы сделать ее пробным камнем истины.
Мы становимся очень серьезны, но, право же, не будет парадоксом сказать, что писатель толка Теккерея склоняет нас к серьезности не меньше, чем к веселью. И здесь, восхваляя его за удивительно разумное умение оставаться в стороне от партийных вопросов и дидактических задач, мы не должны упустить возможность упрекнуть его по двум - трем единственным пунктам, которые представляются нам достойными упрека.
Раз он сатирик, его дело - срывать с жизни маску; но раз он художник и учитель, он жестоко заблуждается, показывая нам, что под маской - всюду и всегда продажность. В своем скептицизме он заходит слишком далеко: ополчаясь на лицемерие, разоблачая все, что низко, подло и презренно, он уделяет недостаточно внимания тому, чтобы прославлять и показывать все, что есть в человеческой природе высокого, великодушного, благородного. Нет, мы не хотим сказать, что он не хочет показать лучшие стороны нашей натуры, но он прославляет их недостаточно. Добро он предлагает нам скорее как леденец, чтоб дать отдых небу. Отдельные штрихи, прелестные, хоть и мимолетные, показывают, что сердце его откликается на все благородное, а душа различает это четко. Но он этого словно стыдится как слабости, недостойной мужчины, и со смехом отворачивается, словно мужчина, позволивший себе расплакаться в театре. Сколь мало достойного любви в его лучшем произведении, "Ярмарке тщеславия"! Люди там мошенники, негодяи либо лицемеры. Отцовские чувства испытывают только болван и шулер Родон Кроули и старик Осборн. Сделано это чудесно, правдиво и взволнованно, но с какой горькой иронией выбраны как единственные носители таких чувств грубый мужлан и этот злющий старый хрыч! Доббин, у которого столь благородное сердце, единственное во всей книге, почти карикатурен. Мы прекрасно видим правду этих портретов, мы признаем, как нужны в искусстве контрасты; но все же мы полагаем, что, подставляя таким образом исключение на место правила, автор погрешил и против искусства и против природы. Диккенс замечательно показал нам, как благородное уживается с карикатурно-смешным, но такое сочетание у него - отнюдь не правило. Он изобразил столько людей, достойных любви, что люди любят его за это.
Теккерей смеется над всеми без разбора; в его беспристрастности есть что-то пугающее. Его ирония так всеобъемлюща, что распространяется и на него самого. "О братья по шутовскому колпаку! - восклицает он, - разве нет минут, когда вам надоедает скалить зубы и кувыркаться под звон бубенчиков?" Он чувствует, что в его беспрерывном смехе есть что-то грустное, поистине грустное, ибо это кощунство по отношению к божественной красоте, разлитой в жизни. Но какова же его цель? Он нам сказал это, и на сей раз мы ловим его на слове. "Это, дорогие мои друзья, и есть моя скромная цель - пройтись с вами по Ярмарке, разглядеть все лавки и выставки, а потом вернуться домой после блеска, шума и веселья и _спокойно страдать в одиночестве_". Как это ни задумано, в шутку или всерьез - именно эта фраза характерна для его писаний. Что тут сказалось - небрежность или скепсис - этого мы не знаем, но мораль его книг сводится к тому, что каждый - включая и читателя и автора всего лишь ничтожный, несчастный притворщик, что почти все наши добродетели - притворство, а если не притворство, то лишь до поры, пока не столкнулись с соблазнами.
И здесь естественно перейти ко второму пункту нашего обвинения. Мы имеем в виду прегадкий кусок в "Ярмарке тщеславия", где автор, дав Бекки похитрить с самой собой и прийти к выводу, что порочной она стала только от бедности, уже от себя прибавляет такую тираду: "И как знать, может быть, Ребекка была права в этих соображениях и только деньги и случай: составляют разницу между ней и честной женщиной? Если помнить о силе соблазна, кто скажет, что он лучше своего ближнего? Карьера даже умеренного процветания если не делает человека честным, то хотя бы помогает ему сохранить честность. Олдермен, возвращаясь с банкета, где кормили черепаховым супом, не вылезет из кареты, чтобы украсть баранью ногу; но _заставьте его поголодать и проверьте, не стянет ли он булку_" (гл. XI). Чем было вызвано такое замечание - небрежностью или глубокой мизантропией, исказившей обычно такие четкие суждения? Можно ли сказать, что когда тысячи людей голодают, буквально умирают из-за отсутствия хлеба, однако воровству предпочитают смерть, можно ли сказать, что честность - всего лишь добродетель богатства?
