Поэтичность его таланту несвойственна. Он просто владеет стихом в той степени, какой можно ожидать у человека его способностей, и умеет этим пользоваться, а блестящий язык обеспечивает необходимую легкость и владение рифмой.
Красоту он чувствует горячо и живо. Если бы его негативный хороший вкус, отвергающий все безобразное и неуместное, равнялся бы его позитивному хорошему вкусу, обнаруживающему и ценящему все прекрасное, читать его книги было бы много приятнее. Красоту он видит везде, любовь к ней смешивается с нежностью его натуры и смягчает те его страницы, горечь которых иначе была бы непереносимой.
Что же касается дурного вкуса, то доказательств в его книгах можно отыскать более чем достаточно. Взглянуть на светское общество глазами лакея - мысль весьма счастливая, однако - хорошенького понемножку, а мистер Теккерей безжалостно нас перекармливает. Мы можем сослаться на сурово прямолинейного Уоррингтона и повторить следом за ним, что "прислуга миссис Фланаган и горничная Бетти не то знакомство, которое следует поддерживать джентльмену", и нас не удивляет "самый соблазнительный" взрыв негодования, которым "Джимс" завершает свою карьеру в "Записках Желтоплюша".
У подобного рупора есть то преимущество (если это можно назвать преимуществом), что через его посредство можно высказывать такие вульгарные, оскорбительные, задевающие чужое достоинство вещи, какие уважение к себе или стыд никогда не позволят произнести от своего имени. Это способ псевдоперекладывания ответственности. Но если мы воздаем должное Шеридану за остроумие, то должны воздать должное Теккерею за его вульгарность. Эта особенность заметно обезображивает его творения и сказывается не только в увлечении и легкости, с какими он проникает в душу лакея, но и в страсти к поискам и выставлению напоказ самых мелочных и недостойных подробностей. Мы не порицаем юмориста, обнажающего вульгарность вульгарного человека и извлекающего из нее все смешное, что только можно. Саморазоблачающаяся театральная вульгарность, если ею не злоупотреблять, служит одним из справедливейших и вернейших источников смеха. А порицаем мы вульгарность в тоне произведения - обвинение, которое невозможно подтвердить ссылками на такую-то главу, стих такой-то, ибо ее можно только почувствовать, но не определить. Тем не менее, мы добавим пример, поясняющий, что имеется в виду. В первом томе "Ньюкомов" нам рассказывают, как Уоррингтон и Пенденнис устраивают в Темпле званый завтрак, на который приглашены малютка Рози с маменькой. Очень милая, полная очарования картина: рассказчик упоминает "веселые песни и приветливые лица", сообщает, какими "счастливыми" казались старинные мрачные комнаты, когда их "осветило юное солнечное создание". Так какая же злополучная мысль заставила его уронить на это описание жирную кляксу? "Должен сказать без ложной скромности, что завтрак наш удался на славу. Шампанское было заморожено именно так, как следовало. И гостьи не заметили, ч_т_о н_а_ш_а п_р_и_с_л_у_г_а м_и_с_с_и_с Ф_л_а_н_а_г_а_н у_с_п_е_л_а в_ы_п_и_т_ь с у_т_р_а п_о_р_а_н_ь_ш_е". Нас не щадят и дальше в конце описания вновь упоминается "миссис Фланаган в весьма возбужденном состоянии". Бесспорно, пачкать чистое и светлое впечатление от этой сцены, не только введя в нее образ пьяной прислуги, но настойчиво упоминая о ее состоянии, это очень вульгарно. (Гл. XXIII, разрядка Роско.)
Другой неприятный недостаток порождается не просто ложным вкусом, но чем-то более глубоким, скрытым в самой сущности его гения. "Ярмарка тщеславия" - так по сути называется не один роман мистера Теккерея, но все они. Разочарование, неизбежно постигающее любые человеческие желания и надежды, сбываются они или нет, пустота светских соблазнов, непрочность привязанностей, безжалостность судьбы, безнадежность борьбы, vanitas vanitatum {Суета сует (лат.).} - вот его темы. Усталость и уныние - вот ощущения, которые оставляют его книги. Пока вы читаете, талант автора поддерживает бодрость вашего духа, но потом наступает такой его упадок, словно вы и правда брошены в широкий мир, не имея ни надежд, ни устремлений вне его пределов; ваше горло словно першит от пыли и пепла, а в ушах звенит от бессмысленного шума и бормотания бесчисленных голосов. Искусство способно достичь самых глубоких истоков страсти - благоговение, горе и даже ужас подчинены его власти не меньше, чем смех и душевный покой. Оно может потрясти сердце, заставить дрожать все его струны силой чувств, сходной с болью, но оставить сердце неутоленным, беспокойным, тревожным - нет, не в этом назначение искусства. Быть может, порой и позволительно приобщить его к бурям, смятению, нескончаемым бедам реальной жизни. Однако разрешается это лишь на краткий срок, слишком уж особый это источник волнения! Опустить же занавес, когда сознание читателя утомлено мелкими неприятностями, озадачено непреодоленными трудностями и удручено несовершенством достигнутых целей, значит пренебречь высоким и целительным влиянием искусства, злоупотребить властью, которую оно дает. Старинные романы, где пары счастливо воссоединяются, чтобы затем наслаждаться безоблачным счастьем до самой смерти, показывают более глубокое понимание истинного назначения искусства, чем мистер Теккерей, который не в силах удержаться, чтобы не перевернуть еще одну страницу и не показать нам, что столь долго любимая, столь долго неприступная Эмилия не приносит своему мужу особого счастья, и который вновь возвращается к благородной Лоре, чтобы сообщить нам, что, выйдя замуж за человека, во всех отношениях столь далеко ей уступающего, она неизбежно должна была утратить былую высоту духа и натуры.
Философию мистера Теккерея, как Моралиста, можно назвать религиозным стоицизмом, опирающимся на фатализм. Стоицизм этот исполнен терпения, мужественен, полон доброты, хотя и меланхоличен. Это не столько умение твердо принимать гонения судьбы, сколько слепая пассивная покорность божественной воле.
Его фатализм связан с внутренним признанием бессилия человеческой воли. Он убежденный скептик. Нет, не по отношению к религии или благоговейной вере, вовсе нет, но по отношению к принципам, человеческой воле, к власти человека над собой, касается ли это исполнения долга или сознательного выбора и достижения своих целей. Он верит в бога _вне пределов нашего мира_, а человека любит изображать игрушкой бушующего моря - ветер и волны носят его, куда хотят, порой он попадает на светлый счастливый островок, где чувства обретают покой, но для того лишь, чтобы вновь оказаться во власти ночи и бури; временами пловца ободряет и укрепляет блеснувший в вышине яркий луч, он умело правит своим суденышком, старается избежать враждебных стихий или одолеть их, однако законы навигации ему неведомы, у него нет порта, куда направлять путь, и нет компаса, чтобы этот путь определять. Цветы удовольствия, учит писатель, можно да, пожалуй, и должно рвать, пока вы молоды, но, предупреждает он, пыл ваш скоро угаснет, удовлетворение честолюбивых желаний оставит лишь горький вкус во рту, а слава - самообман. Нежные же привязанности, единственное истинное благо жизни, слишком часто губит беспощадная судьба, да они вовсе не так сильны и непреходящи, как нам мнится. А потому он может посоветовать нам только радоваться от души, страдать мужественно и сохранять терпение. Он разговаривает с вами, как один подданный Князя сей юдоли с другим. У него нет ни стремления исправлять мир, ни желания искать спасительного средства. Его призвание - показывать времена такими, какие они есть, и, особенно, то, как распалась их связь. Его философия требует принимать людей и вещи такими, какие они есть.
Он являет собой замечательный пример того, как сила интеллекта воздействует на нравственное начало и убеждения. Насколько нам известно, он ни разу в жизни не задал вопрос "почему?" - разве только в доказательство кому-то, что нет у него ответа "потому". Сильнейшее ощущение обязательности нравственной правдивости, глубочайшие уважение и симпатия к простым и прямодушным характерам не сочетаются у него с интеллектуальными выводами. Никогда не достало бы ему интереса спросить вместе с Пилатом "Что есть истина?". Его всецело занимают нравственные симптомы, и, пристально изучая людей, поглощенный наблюдениями над тем, как по-разному встречают они всяческие жизненные перипетии и невзгоды, он не пытается выносить свой приговор в вопросах морали. И даже редко их обсуждает. А если и обсуждает, то щепетильно отказывается класть свою гирю на ту или иную чашу весов. Во всех остальных случаях он готов выступить от собственного лица, но тут старательно прячется. Иногда он прямо предупреждает вас, что не отвечает за слова, вложенные в уста того или иного персонажа, а чаще превращает вопрос в волан, который отбивает то один, то другой участник драматического диспута, а потом роняет его точно на середине - пусть подбирает, кто хочет.
