Такого рода ум и порождает в значительной мере тот скепсис, о котором мы говорили. Не может быть не скептичным писатель, если он видит обе стороны вопроса, но так и не обзавелся принципами, позволяющими твердо выбрать какую-нибудь одну из них, если у него нет свода незыблемых правил, чтобы на них опираться, и лишь нравственные инстинкты спасают его сознание от полного хаоса. Только эти инстинкты служат ему для проверки человеческих характеров и порядочности человеческих поступков, и в тех случаях, когда достаточно их одних, они действуют безошибочно, ибо у него они благородны и честны.
Он объявляет, что рисует человеческую жизнь, но тот, кто при этом не опирается на религиозную подоснову, которая одна лишь делает жизнь человеческую не просто обрывками мимолетных грез, неизбежно оказывается несовершенным художником и ложным моралистом. И мистеру Теккерею не укрыться за утверждением, что истинное благочестие заранее исключает смешение религиозных идей с легкой литературой. Во-первых, мы вовсе не требуем постоянного видимого присутствия религиозного элемента - или вообще зримого его введения. Но пусть самый дух книги и картины жизни в ней в конечном счете основываются на нем, или хотя бы полностью не игнорируют его, как один из важнейших компонентов понятия о нашем мире. А во-вторых, потому, что мистер Теккерей позволяет себе (и вполне уместно, по нашему мнению) благоговейно вводить тему религии и рисовать смиренные души, уповающие на утешение и поддержку свыше, однако при этом, изображая религиозное _чувство_, он исключает _подлинный дух_ религии и не находит места для чаяния высшей жизни, хотя мир наш был создан ради того лишь, чтобы дать поприще этому чаянию.
У нас есть и еще один упрек к картине, рисуемой мистером Теккереем взгляд его на мир чересчур уж суетен: за сарказмами и сатирой всюду слишком уж проглядывает подспудное восхищение мирскими благами, особенно теми, которые он обличает с особым ожесточением, то есть деньгами и титулами; и, самое главное, этому сопутствует унизительная чувствительность к мнению окружающих, независимо от того, как он к ним относится и уважает ли их мнение. Когда читаешь его, невольно возникает ощущение, будто он сознает в себе слишком сильную тягу к тому, на что всегда готов обрушить нравственное негодование, будто за язвительностью его шуток скрывается, как сказал поэт, "...тот дух, что породил презрение к себе, а после - смех над этим же презреньем". Иначе, какое странное заблуждение могло бы заставить человека с умом и сердцем мистера Теккерея предаться сосредоточенному созерцанию низости, ложного стыда и гнусного преклонения света перед чисто мирскими благами? Как он мог допустить, чтобы столь неприятная тема настолько им завладела, что подчинила себе все его мысли? Как Свифт копался в грязи, так Теккерей копается в низости. Он обожает препарировать любую ее форму, выслеживать и подстерегать ее на каждом углу, выворачивать наизнанку, обличать ее, склонять и спрягать. Он видит, что английское общество поклоняется золотому титулованному тельцу, и гневно ниспровергает кумир. Но этого ему мало: он стирает его в порошок, который затем подмешивает ко всему, чем угощает нас. Мы знаем, что в мире существуют подобные вещи, но правильно ли поступает писатель, постоянно навязывая их нашему вниманию? Ведь чем меньше подвергнется человек их влиянию, тем лучше - с этим все считаются. Мы знаем, что низость и подловатость присущи и нам самим, но лучший способ сладить с ними - это глядеть ввысь, попрать их ногами, а не рыться носом в земле, и извлекая их на свет, гордиться нашим смирением и честностью.
Некоторые повести Теккерея проникнуты добрым ласковым духом - например, "История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти" (кстати, приятно узнать, что автор относит ее к самым любимым своим произведениям), "Киккельбери на Рейне", "Доктор Роззги и его юные друзья" и другие. Во всех них недостатки человеческой натуры высмеиваются мягко и беззлобно, и повествование ведется тоном легкой, беззаботной, но взыскательной насмешки и нежного сочувствия. Однако в большинстве его произведений те склонности, о которых мы говорили, создают темный и неприятный фон, на котором он пишет резкими черными и белыми мазками. Английское общество в его изображении выглядит безотрадным, и впечатление это ничем не смягчается. Причина отчасти заключается в упоре на присущие ему забавные стороны, а отчасти в злополучном пристрастии автора. Животный эгоизм, языческая суетность, забытая честь, нарушенные клятвы, азартные игры, поистине все роды порока превращаются в материал для блистательной сатиры, остроумных шуток, добродушных насмешек и презрения, умеряемого скептицизмом. Общество дурных мужчин и дурных женщин никого еще не облагораживало. Так неужели что-то меняется, если в книгах сделать их забавными и тем привлекательными? "Ужасная предсмертная песнь раскаявшегося трубочиста", в которой Сэм Холл делает из своей судьбы назидание, подкрепленное проклятиями, несомненно, обладает мрачным юмором, - ее даже почти можно назвать гениальным творением - однако мы не приводим наших дочерей послушать ее. Порочность имеет свою смешную сторону, но порой английские дамы ранят наш слух, снисходительно упоминая "эту очаровательную маленькую злодейку Бекки". Мы вовсе не утверждаем, что порочная или даже падшая натура модель, недостойная внимания художника, отнюдь нет, и мы не утверждаем, что эта тема недостойна комедии, однако мы утверждаем, что ее не следует подавать в комическом свете. И мы настаиваем, что слишком уж сближать подлинный порок со смехом, значит, грешить против хорошего вкуса и благой назидательности. Их можно чередовать, но не смешивать, и уж тем более соединять почти химически на манер мистера Теккерея. Вы лишаете силы нравственное негодование, веселой насмешкой или беззаботным смехом смягчаете и затушевываете суровую реальность греха. Мы не знаем книги, более отталкивающей контрастом между фарсовой, почти балаганной формой и отвратительной ничем не смягченной гнусностью и низостью содержания, чем история мистера Дьюсэйса, изложенная со всеми орфографическими выкрутасами Желтоплюша. В сердце мистера Теккерея живет жгучая ненависть к низости и лицемерию. Иногда она вырывается наружу, ничем не прикрытая. Но и покров шутливости, конечно, только прячет ее. Однако маска беспристрастия неотъемлема от его искусства и отдельные взрывы возмущения бессильны перед тоном вселенской терпимости и насмешливости, выбивающей сверкающие искры остроумия из капканов, расставленных дьяволом. Грех - это огонь, а мистер Теккерей превращает его в фейерверк.
Словно в противовес этим режущим глаз пятнам в произведениях мистера Теккерея, его гений обладает особой, светлой стороной, озаряющей его страницы чистым приятным солнечным светом. Редко когда в книгах воплощается сердце столь искреннее и доброе. Чувства у него сильные и жаркие, натура честная, правдивая, благородная. Его негодование, как опаляющая молния, поражает жестокость, низость, предательство. Он всей душой ценит мужество, прямодушие, благородство. Хотя его чувство смешного, его остроумие слишком часто питаются злом и безнравственностью, ему ведомо более достойное сочетание: с удивительной проникновенностью и мастерством он соединяет юмор и трогательность. Если его произведениям в целом недостает цельности, глубины и четкой нравственной убежденности, если грех в них приемлется, как часть того, что есть, а не отвергается, как отклонение от того, что должно быть, они тем не менее преподают важный урок с помощью примеров, более красноречивых, чем отвлеченные поучения, и содержат множество страниц, возвышающих дух и трогающих сердце. Если дурные и низкие порождения его пера слишком многочисленны и слишком тщательно выписаны, он все же показывает нам и тех, чьи высокие достоинства и лилейная чистота бросают светлые лучи на темный пейзаж под нахмуренным небом. Это чувствительные натуры, но разве не они завоевывают нашу привязанность? И как бы долго ни проповедовал проповедник, разве не им мы всегда готовы находить извинения? Кто когда нарисовал мужественного великодушного мальчика с большей свободой и любовью, чем автор "Доктора Роззги" - Чэмпиона-старшего и маленького Клайва Ньюкома? Чье еще перо столь тонко, что способно с деликатнейшим изяществом и верностью показать нам безыскусную невинность девичества, нежную самоотверженность любящей женщины или всепоглощающее материнское чувство? Кто еще умеет столь точными штрихами изобразить преданность, стойкость и истинную твердость мужчины? На каждой странице, в соседстве с горечью, а иногда и жесточайшим сарказмом, проглядывает сияние доброй сострадательной натуры, мягкое сочувствие, смиренное благоговение. Словно в натуре мистера Теккерея, как и в его произведениях бок о бок уживаются всяческие противоположности. Каковы бы ни были его недостатки - а они далеко не малы! - он навеки останется одним из лучших мастеров английской литературы, уступая Филдингу в широте и размахе, в свежести воздуха своих романов, в крепости нравственного здоровья, но соперничая с ним точностью прозрения и силой воображения и, быть может, как мы уже упоминали, превосходя его в изобретательности. А со времен Филдинга пусть и создано немало литературных персонажей, нарисованных с законченностью, какой мы не находим у мистера Теккерея, однако в том жанре, к которому тяготеет его воображение, не появилось ничего, что выдержало хотя бы отдаленное сравнение с "Ярмаркой тщеславия". Она и по сию пору - его шедевр, а может быть, таким и останется. В ней больше мощи, чем в любом другом его произведении. Отделка более четкая и рельефная, целое же несет особенно глубокую печать его своеобразного и неповторимого гения. Радость, которую дарит нам этот роман, перемежается с раздражением, почти отвращением, но любая его часть восхищает нас, порой и против воли, некоторые возбуждают живейшее сочувствие. Доббин и Эмилия всегда будут живы в памяти англичан. К ним обоим - особенно к Эмилии - их творец иногда бывал очень несправедлив. Однако, чем дольше храним мы в сердце их образы, чем глубже размышляем над ними, тем безвозвратнее забываются авторские насмешки и намеки по их адресу, оба предстают перед нами в своем подлинном виде, и мы убеждаемся, что преданная любовь Доббина не была эгоизмом, а присущая Эмилии нежность - слабостью. С живыми людьми разлука заставляет забывать мелочи, случайные пятнышки стираются, и мы оцениваем их характеры во всей полноте. Так и с этими двумя - в наших воспоминаниях мы узнаем их лучше и любим доверчивее, чем во время встреч на страницах романа. Гений мистера Теккерея во многих отношениях напоминает гений Гете, и со времен Гретхен в "Фаусте" еще не был создан такой женский образ, как Эмилия.
