Такие сцены повторялись несколько дней подряд, и не знаю, к чему бы это привело, если б всему не положило конец самое необычайное событие, какое мне только случалось видеть.
Однажды Махальский пригласил нас с Вокульским к себе на вечер.
Мы вышли уже в десятом часу и направились, само собою, в излюбленный подвал Яна, где при свете трех сальных свечей уже сидело человек пятнадцать и среди них - пан Леон.
Пожалуй, никогда мне не забыть этой картины: собравшиеся, большей частью молодежь, заняли весь подвал; лица их выделялись на черном фоне стен, выглядывали из-за бочек или расплывались во мраке.
Радушный хозяин еще на лестнице поднес нам по огромной чарке вина (и отнюдь не дурного!); меня он окружил особым вниманием, вследствие чего у меня сразу зашумело в голове и уже через несколько минут я ничего не соображал. Поэтому я уселся в сторонке, в глубокой нише, и, совсем осовев, посматривал на гостей.
Что там происходило, толком не скажу, ибо в голове моей проносились самые дикие фантазии. Мне мерещилось, что Леон говорит, как всегда, о могуществе веры, об упадке духа и необходимости самоотречения, а присутствующие громко ему вторят. Однако дружный хор приутих, когда Леон стал толковать, что пора, мол, наконец испытать эту готовность к подвигу. Спьяну, что ли, только мне почудилось, будто Леон вызывает собравшихся прыгнуть с виадука Новы Зъязд на проходящую под ним улицу, а в ответ все как один замолчали, а многие даже попрятались за бочки.{444}
- Значит, никто не решится на подвиг? - выкрикнул Леон, заламывая руки.
Молчание. Подвал словно вымер.
- Значит, никто?.. Никто?..
- Я, - отозвался голос, который я не сразу узнал.
Смотрю - возле догорающей свечи стоит Вокульский.
Однако вино Махальского до того было крепкое, что в эту минуту я потерял сознание.
После пирушки в подвале Стах несколько дней не являлся домой. Наконец пришел - в платье с чужого плеча, похудевший, но с высоко поднятой головой. Тогда я впервые услышал в его голосе ту жесткую нотку, от которой и поныне меня коробит.
С тех пор он совершенно изменил образ жизни. Воздушный шар вместе с двигателем забросил в угол, где их вскоре затянуло паутиной; бутыль, в которой он изготовлял газ, отдал дворнику для воды, а в книги и не заглядывал. Так и валялись теперь эти сокровищницы человеческой мудрости одни на полке, другие на столе, одни раскрытые, другие даже не разрезанные. А он тем временем...
Случалось, что по нескольку дней сряду он не бывал дома, даже не приходил ночевать; а то вдруг являлся вечером и, не раздеваясь, бросался на непостланную постель. Иногда вместо него приходили какие-то чужие люди, ночевали на диване, на кровати Стаха, а то и на моей, и не только "спасибо" не говорили, но так и уходили, не назвав себя. Нередко Стах приходил один, безвыходно просиживал несколько дней дома, ничего не делая, нервничал и все время к чему-то прислушивался, как любовник, который пришел на свидание с чужой женой и опасается, как бы вместо нее не явился муж.
Не думаю, чтобы этой чужой женой была Малгожата Минцелева, кстати она тоже не находила себе места. С утра эта женщина успевала обегать по крайней мере три костела, видимо решив повести наступление на милосердного господа бога сразу с нескольких сторон. Тотчас после обеда у нее начинались какие-то дамские заседания, участницы которых в ожидании важных событий занимались сплетнями, предоставив мужьям и детям самим о себе заботиться. К вечеру у пани Малгожаты собирались мужчины; однако эти гости без долгих разговоров отсылали хозяйку на кухню.
Не мудрено, что при такой сумятице в доме у меня тоже начал ум за разум заходить. Мне казалось, что в Варшаве стало как будто теснее и что люди кругом словно белены объелись. С часу на час я ждал некоей внезапной перемены; несмотря на это, все мы были в отличном настроении, и в головах у нас роились всевозможные планы.
Между тем Ян Минцель, не находя дома ни минуты покоя, с самого утра отправлялся пить пиво и возвращался только вечером. Он даже вспомнил пословицу: "Двум смертям не бывать, а одной не миновать" - и с той поры повторял ее до конца своей жизни.
Но вот настал день, когда Стах Вокульский совсем исчез. И только два года спустя он написал мне письмо из Иркутска, в котором просил прислать ему книжки.
Осенью 1870 года - сижу я как-то у себя в комнате после вечернего чаю (посидев перед тем у Яся Минцеля, который уже не вставал с постели), вдруг кто-то стучится.
- Herein!* - кричу.
______________
* Войдите! (нем.)
Дверь скрипнула... смотрю, на пороге стоит какое-то бородатое чудище в тюленьей шубе мехом навыворот.
- Ну, - говорю я, - черт меня побери, если ты не Вокульский!
- Он самый, - отвечает чудище в тюленьей шкуре.
- Во имя отца и сына!.. - говорю. - Брось, - говорю, - дурака валять! Откуда ты тут взялся? Может, это только твой дух...
- Это я, жив-здоров, - говорит, - и даже хочу есть.
Снял шапку, снял доху, подсел к свече. Ей-богу, Вокульский! Борода, как у разбойника, морда, как у Лонгина, что господу нашему Иисусу Христу бок проколол, однако же - это был Вокульский собственной персоной...
- Ты совсем вернулся, - спрашиваю, - или только проездом?
- Совсем.
- Каково там, в тех краях?
- Ничего.
- Фью! А люди? - спрашиваю.
- Неплохие.
- Фью! А чем ты там жил?
- Уроками, - говорит. - И с собой еще привез рублей шестьсот.
- Фью! Фью! А что ты собираешься делать?
- Ну уж конечно не к Гопферу возвращаться! - Сказал и даже стукнул кулаком по столу. - Ты, должно быть, не знаешь, что я стал ученым, даже получил несколько благодарностей от петербургских научных обществ.
"Гопферовский слуга вышел в ученые! Стах Вокульский получил благодарность от петербургских научных обществ! Вот так история, право!" подумал я.
Чего там долго рассказывать! Поселился парень где-то на Старом Мясте и полгода жил на привезенные деньги, покупая много книг и мало съестного. Прожившись, начал подыскивать работу, и тут случилась странная вещь. Купцы не принимали его на службу, потому что он стал ученым, не принимали и ученые за его прежнюю службу у купца. И повис он, как Твардовский{447}, между небом и землею. И, может быть, даже бросился бы вниз головой с моста, если б я время от времени ему не помогал.
Страшно вспомнить, как он тогда жил. Отощал, помрачнел, одичал... Но не жаловался. Только раз, когда ему сказали, что таким, как он, тут не место, пробормотал:
- Обманули меня...
В это время умер Ясь Минцель. Вдова схоронила его по-христиански, неделю не выходила из дому, а в начале следующей недели вызвала меня к себе на совет.
Я думал, что мы с нею будем говорить о торговых делах, тем более что на столе я заметил бутылочку хорошего токая. Но пани Малгожата даже и не спросила про магазин. При виде меня она залилась слезами, словно я напомнил ей погребенного неделю назад покойника, и, налив мне порядочный стаканчик вина, жалобно заговорила:
- Когда угас мой ангел, я думала, что только я так несчастна...
- Это кто ангел? - перебил я ее. - Уж не Ясь ли Минцель? Простите, сударыня, я был искренним другом покойного, но мне трудно называть ангелом человека, который даже на смертном одре весил не менее двухсот фунтов...
- При жизни он весил триста... Видели вы что-нибудь подобное? заметила безутешная вдова. Потом снова прикрыла лицо платочком и, всхлипывая, продолжала: - Ах! Вы, пан Жецкий, никогда не научитесь быть тактичным... Ах! Какой удар! Покойник мой, правду сказать, никогда не был ангелом, особенно в последнее время, но все же это для меня ужасная потеря... Страшная, невозвратимая!
- Положим, последние полгода...
- Да что там полгода! - вскричала она. - Мой бедный Ясь уже три года хворал, а лет восемь, как... Ах, пан Жецкий! Сколько несчастий проистекает в семейной жизни от этого мерзкого пива! Сколько лет, поверите ли, я жила все равно что без мужа... Но какой это был человек, пан Жецкий! Только сейчас я почуствовала всю тяжесть моего горя...
- Бывает еще хуже, - отважился я сказать.
- О да! - простонала бедная вдова. - Вы совершенно правы, бывает еще хуже. К примеру, Вокульский, который, кажется, уже вернулся... Правда ли, что он до сих пор не нашел работы?
- Никакой.
- Где же он обедает? Где живет?
- Где обедает? Не уверен, обедает ли он вообще. А где живет? Нигде.
- Ужасно! - расплакалась пани Малгожата. - Мне кажется, - продолжала она после минутного раздумья, - я исполню последнюю волю дорогого моего покойника, если попрошу вас...
- Слушаю, сударыня...
- Чтобы вы пустили Вокульского к себе в комнату, а я буду посылать вам вниз два обеда, два завтрака...
- Вокульский на это не согласится, - прервал я.
Тут пани Малгожата опять ударилась в слезы. С горя, что ли, по покойному мужу, она вдруг впала в такую ярость, что раза три обозвала меня растяпой, простаком, не знающим жизни, уродом и в конце концов заявила, что я могу убираться, потому что она сама справится с магазином. А потом извинялась передо мной и заклинала меня всеми святыми, чтобы я не обижался на ее слова, потому что она потеряла разум от горя.
