А посмотришь с другой стороны - долгие зимние ночи, отсутствие теплой одежды и жилья для солдат, тиф... Право же, я не раз благодарил бога за то, что он не создал меня полководцем Мольтке: вот, бедняга, должно быть, ломает себе голову!
Австрийцы, вернее венгерцы, уже далеко забрались в глубь Боснии и Герцеговины, где их встречают весьма негостеприимно. Объявился даже некий Гази Лоя, как говорят, прославленный партизан; он доставляет им много хлопот. Жаль мне венгерской пехоты, но и то сказать, теперешние венгерцы ни к черту не годятся! Когда их в 1849 году душили черно-желтые{453}, они кричали: "Каждый народ вправе защищать свою независимость!" А теперь что? Сами лезут в Боснию, куда их никто не приглашал, а боснийцев, которые оказывают им сопротивление, называют мошенниками и разбойниками.
Ей-богу, я все меньше понимаю теперешнюю политику! И кто знает, может, Стах Вокульский прав, что перестал ею интересоваться (если только это правда).
Да что это я все разглагольствую о политике, когда в собственной моей жизни произошла такая важная перемена! Кто бы поверил, что уже неделя, как я перестал заниматься магазином - разумеется, на время, иначе, верно, я одурел бы со скуки.
Дело вот в чем. Стах пишет мне из Парижа (он и перед отъездом просил о том же), чтобы я занялся домом, который он купил у Ленцких. "Не было печали!" - подумал я, да что поделаешь! Сдам магазин Лисецкому и Шлангбауму, а сам - айда в разведку, на Иерусалимские Аллеи. Перед тем спросил я Клейна, который живет в доме Стаха, что там слышно? Он вместо ответа за голову схватился.
- Есть там какой-нибудь управляющий?
- Есть, - поморщившись, отвечает Клейн. - Живет на четвертом этаже, вход с улицы.
- Хватит, - говорю я, - хватит, пан Клейн!
(Не люблю я выслушивать чужие мнения, прежде чем не составлю собственного. К тому же Клейн, парень еще молодой, легко мог бы зазнаться, заметив, что старшие обращаются к нему за сведениями.)
Что ж! Делать нечего. Посылаю отутюжить мою шляпу, плачу два злотых, на всякий случай кладу в карман пистолет - и шагом марш в сторону костела Александра.
Смотрю - да, вот дом, желтый, четырехэтажный, номер сходится... стой! Вот и дощечка с именем и фамилией владельца: "Станислав Вокульский"... (Это, должно быть, старик Шлангбаум распорядился.)
Вхожу во двор... Э, плохо дело!.. Несет, черт возьми, как в аптеке. Мусор громоздится кучей чуть не до второго этажа, по канавам течет мыльная вода. Только тут я заметил, что во флигеле на первом этаже помещается "Парижская прачечная", а в ней, вижу, - девки, здоровенные, как двугорбые верблюды. Это ободрило меня.
- Дворник! - крикнул я.
Еще с минуту во дворе было пусто, потом показалась толстая баба, до такой степени замызганная, что я не мог понять, каким образом подобное количество грязи уживается по соседству с прачечной, вдобавок еще парижской.
- Где дворник? - спрашиваю, притронувшись рукой к шляпе.
- А вам чего? - огрызнулась баба.
- Я пришел от имени владельца дома.
- Дворник в каталажке сидит, - отвечает баба.
- За что же?
- Ишь ты, какой любопытный! - орет она. - За то, что ему хозяин жалованья не платит.
Хорошенькие новости узнаю я с самого начала!
Ясное дело, после дворника пошел я к управляющему, на четвертый этаж. Уже в третьем я услышал детский визг, шлепки и истошный женский крик:
- Ах негодники! Ах паршивцы! Вот тебе! Вот тебе!
Подхожу - двери настежь, на пороге некая дама в сомнительной белизны кофте хлещет ремнем троих ребятишек, да так, что свист стоит.
- Простите, - говорю, - не помешал ли я?
При виде меня дети бросились врассыпную, а дама в кофте, спрятав ремень за спину, сконфуженно спросила:
- Вы не хозяин ли?
- Не хозяин, но... пришел от его имени к вашему уважаемому супругу... Я Жецкий.
Дама с минуту недоверчиво разглядывала меня и наконец крикнула:
- Вицек, сбегай на склад за отцом... А вы, может быть, подождете в гостиной...
Между мною и дверьми прошмыгнул оборванный мальчуган и, пулей выскочив на лестницу, съехал вниз верхом на перилах. Я же, чувствуя себя весьма неловко, прошел в гостиную, главным украшением которой служил диван с торчавшими из сиденья клочьями конского волоса.
- Вот как тут живется управляющему! - заметила хозяйка, указывая мне на столь же ободранный стул. - Как будто и у богатых господ служит мой муж, а если бы он не ходил на угольный склад да не брал переписывать бумаги у адвокатов, так нам и есть было бы нечего. Вот она, наша квартира, вы только поглядите: за три этих чулана мы еще платим сто восемьдесят рублей в год...
Тут из кухни до нас донеслось зловещее шипение. Дама в кофте выбежала вон, громко прошептав за дверью:
- Казя, ступай в гостиную и присмотри за господином!
В комнату вошла девочка, очень худенькая, в коричневом платьице и грязных чулочках. Она присела на стул у двери и уставилась на меня взглядом, столь же опасливым, сколь и грустным. Вот уж, право, не думал, что на старости лет меня станут принимать за вора.
Так мы просидели минут пять, наблюдая друг за другом и упорно храня молчание; вдруг на лестнице раздался шум и грохот, и в ту же минуту в переднюю вбежал тот самый оборванный мальчуган, которого звали Вицеком, а вслед ему кто-то сердито крикнул:
- Ах ты пострел! Уж я тебе...
Я догадался, что Вицек, должно быть, отличался довольно живым нравом и что тот, кто бранился, был его отцом. И правда, вскоре появился сам управляющий, в испачканном сюртуке и обтрепанных внизу брюках. Лицо его обросло густой седоватой щетиной, глаза были красны. Войдя, он вежливо поклонился и спросил:
- Кажется, я имею честь говорить с паном Вокульским?
- Нет, сударь, я только друг и уполномоченный пана Вокульского...
- Ах, верно! - прервал он, протягивая мне руку. - Я имел удовольствие видеть вас, сударь, в магазине... Прекрасный магазин! - вздохнул он. - От таких магазинов берутся доходные дома, а... а от дворянских поместий такие вот квартиры...
- У вас, сударь, было поместье?
- Э! Да что там... Вы, наверное, хотите познакомиться с балансом дома? Расскажу вам вкратце. У нас тут два рода жильцов: одни уже полгода вообще ничего не платят, а другие вносят в магистрат штрафы или платят за хозяина задолженность по налогам. Причем дворник жалованья не получает, крыша протекает, из участка нас теребят, чтобы мы вывезли мусор, один жилец подал на нас в суд по поводу погреба, а двое других судятся из-за чердака... Что же касается тех девяноста рублей, - прибавил он смущенно, - которые я задолжал уважаемому пану Вокульскому...
- Полноте, сударь, - прервал я. - Стах... то есть пан Вокульский, наверное, спишет со счета ваш долг до октября, а затем заключит с вами новый контракт.
Обедневший экс-помещик горячо пожал мне обе руки.
Управляющий, некогда владевший усадьбой, представлялся мне весьма любопытной личностью; но еще более любопытным показался мне доходный дом, не приносящий никаких доходов. Я по природе робок, стесняюсь говорить с незнакомыми людьми и почти страшусь переступить порог чужой квартиры... (Боже мой! Как давно я уже не был в чужой квартире...) Однако на этот раз в меня словно бес вселился, и мне захотелось непременно познакомиться с жильцами этого странного дома.
В 1849 году бывало и жарче, а ведь шли же мы вперед!
- Сударь, - обратился я к управляющему, - может, вы будете добры... представить меня кое-кому из жильцов? Стах... то есть пан Вокульский... просил меня заняться его делами, пока он не вернется из Парижа...
- Париж! - вздохнул управляющий. - Я знаю Париж тысяча восемьсот пятьдесят девятого года... Помню, как встречали императора, возвращавшегося после итальянской кампании...
- Как! - вскричал я. - Вы видели триумфальный въезд Наполеона в Париж?
Он простер ко мне руки и воскликнул:
- Я видел нечто получше, сударь... Во время кампании я был в Италии и видел, как итальянцы принимали французов накануне битвы под Маджентой...
- Под Маджентой? В тысяча восемьсот пятьдесят девятом году?
- Под Маджентой, сударь...
Посмотрели мы друг другу в глаза - я и этот экс-помещик, который, видимо, не мог отважиться вывести пятна со своего сюртука. Посмотрели мы, говорю я, друг другу в глаза... Маджента! тысяча восемьсот пятьдесят девятый год! Эх, боже ты мой...
- Скажите, - обратился я к нему, - как же вас принимали итальянцы накануне битвы под Маджентой?
Экс-помещик уселся в ободранное кресло и заговорил:
- В тысяча восемьсот пятьдесят девятом году, пан Жецкий... Кажется, я имею честь...
- Да, сударь, я Жецкий, поручик венгерской пехоты, сударь.
Опять мы посмотрели друг другу в глаза. Эх! Боже ты мой...
- Рассказывайте дальше, милостивый государь, - сказал я, пожимая ему руку.
- В тысяча восемьсот пятьдесят девятом году, - продолжал экс-помещик, я был моложе на девятнадцать лет и имел десять тысяч рублей годового дохода. В те-то времена, пан Жецкий!.. Правда, сюда входили не только проценты, но и кое-что из капитала. Поэтому, когда отменили крепостное право...
