- Не понимаю, зачем так горячиться, - спокойно сказал я.
- Как же не горячиться! - возразил молодой человек, раскачиваясь все сильнее. - Раз уж общество не убило меня при моем рождении, раз оно велит мне учиться и сдавать десятки экзаменов, оно тем самым берет на себя обязательство предоставить мне работу, обеспечивающую мое существование... Между тем оно либо вовсе не дает мне работы, либо обжуливает при оплате... Так если общество не выполняет договора в отношении меня, с какой стати я буду выполнять обязательства по отношению к нему? Впрочем, не о чем говорить: я принципиально не плачу за квартиру, и баста. Тем более что теперешний домовладелец не строил этого дома: он не обжигал кирпичей, не замешивал известки, не возводил стен, не рисковал сломать себе шею. Он явился с деньгами, может даже и крадеными, заплатил другому господину, который тоже, может быть, кого-нибудь обокрал, и на этом основании хочет превратить меня в своего раба! Курам на смех!
- Простите, - сказал я, приподнимаясь, - пан Вокульский никого не обкрадывал... Его богатство - плод долгих трудов и бережливости...
- Да бросьте вы, - прервал молодой человек. - Мой отец был талантливый врач, он работал дни и ночи, как будто недурно зарабатывал и имел возможность откладывать... целых триста рублей в год! А ваш дом стоит девяносто тысяч, значит, чтобы приобрести его честным трудом, моему отцу понадобилось бы жить и выписывать рецепты триста лет. Не поверю я, чтобы новый владелец работал триста лет...
У меня голова шла кругом от этих рассуждений, а молодой человек все не унимался:
- Можете выгнать нас, пожалуйста! Тогда-то вы убедитесь, как много потеряли. Все прачки и кухарки в этом доме иссохнут с тоски, а Кшешовской ничто не помешает выслеживать своих соседей, подсчитывать, сколько гостей к кому приходит и кто сколько крупинок кладет в суп... Пожалуйста, выгоняйте нас! То-то панна Леокадия примется за свои гаммы - с утра сопрано, а после обеда - контральто... И ко всем чертям полетит этот дом, где лишь мы одни еще кое-как поддерживаем порядок!
Мы собрались уходить.
- Так вы решительно не будете платить? - спросил я.
- И не подумаю.
- Может быть, начнете хотя бы с октября?
- Нет, сударь мой. Мне жить осталось недолго, так я хочу хоть один принцип провести до конца: если общество требует, чтобы отдельные личности уважали свои обязательства по отношению к нему, то пусть же и оно соблюдает свои обязательства перед отдельными личностями. Если я должен кому-то платить за квартиру, пусть и другие платят мне за уроки так, чтобы мне хватало на квартирную плату. Понятно вам?
- Не совсем, сударь, - отвечал я.
- Не удивительно, - сказал молодой человек. - К старости мозг увядает и теряет способность воспринимать новые истины.
Мы раскланялись с ним и вышли. Молодой человек запер за нами дверь, но тут же выскочил на площадку и крикнул:
- И пусть судебный пристав приведет с собою двух городовых, потому что меня придется выносить из квартиры!..
- Всенепременно, сударь! - ответил я ему с любезным поклоном, в душе, однако, решив, что не следует выбрасывать подобного оригинала.
Когда этот удивительный юноша удалился наконец в свою комнату и запер дверь на ключ, несомненно давая нам понять, что считает переговоры законченными, я остановился на ступеньках и сказал управляющему:
- Я вижу, у вас тут разноцветные стекла в окнах, а?
- О да, очень разноцветные...
- Но грязные...
- О да, очень грязные.
- И, по-моему, этот молодой человек сдержит свое слово и за квартиру платить не станет, а?
- Сударь! - воскликнул управляющий. - Он еще ничего! Он хоть говорит, что не будет платить, ну и не платит, а те двое ничего не говорят - и тоже не платят. Это, пан Жецкий, исключительные жильцы! Только они одни никогда не обманывают моих ожиданий.
Невольно, сам не знаю почему, я покачал головой и тут же почуствовал, что, будь я хозяином подобного дома, я не переставал бы качать головой по целым дням.
- Итак, тут никто не платит, во всяком случае не платит регулярно? спросил я экс-помещика.
- И нечему удивляться, - ответил Вирский. - В доме, где столько лет квартирную плату получают кредиторы, самый честный жилец отобьется от рук. И все же есть у нас несколько очень аккуратных плательщиков, к примеру хоть баронесса Кшешовская...
- Что? - вскричал я. - Ах, правда, баронесса живет тут... Она даже хотела купить этот дом...
- И купит еще... - понизил голос управляющий. - Только смотрите в оба, господа... Она купит его, хоть бы ей пришлось отдать все свое состояние... А состояние у нее немалое, хотя барон его сильно общипал...
Я все еще стоял на лестнице, под окном с желтыми, красными и голубыми стеклами. Я все стоял, вызывая в памяти образ баронессы, которую видел всего несколько раз в жизни, причем она всегда производила на меня впечатление весьма эксцентричной особы. Она умеет быть набожной и злобной, смиренной и грубой...
- Что это за женщина, пан Вирский? - спросил я. - Ведь это, сударь мой, женщина не из обыкновенных...
- Как все истерички, - проворчал экс-помещик. - Дочку она потеряла, муж ее бросил... Кругом злоключения!
- Пойдемте к ней, сударь, - сказал я, спускаясь в третий этаж.
Я ощущал в себе такую отвагу, что баронесса не только не страшила, но чуть ли не влекла меня к себе.
Но когда мы остановились возле ее дверей и управляющий позвонил, у меня свело икры судорогой. Я не в силах был двинуться с места и только по этой причине не сбежал. В одно мгновение храбрость моя испарилась, я вспомнил торги...
Ключ в замке повернулся, щелкнула задвижка, и в приоткрытых дверях показалось лицо еще молодой служанки в белой наколке.
- Кто это? - спросила девушка.
- Я, управляющий.
- А чего вам нужно?
- Я пришел с уполномоченным нашего хозяина.
- А этому господину чего нужно?
- Это и есть уполномоченный.
- Как же мне доложить?
- Доложите, - сказал управляющий уже с раздражением, - что мы пришли поговорить насчет квартиры...
- Ага!
Она заперла дверь и удалилась. Прошло минуты две или три, пока она вернулась и, отомкнув великое множество замков, ввела нас в пустую гостиную.
Странный вид был у этой гостиной. Мебель покрыта темно-серыми чехлами, равно как и рояль и люстра; даже расставленные по углам тумбочки со статуэтками были облачены в темно-серые рубашки. Создавалось впечатление, что хозяин этой комнаты уехал, оставив дома лишь прислугу, тщательно поддерживавшую чистоту и порядок.
Из-за дверей слышался разговор, который вели два голоса: женский и мужской. Женский принадлежал баронессе; мужской тоже был мне хорошо знаком, только я не мог вспомнить, где его слышал.
- Я готова поклясться, что между ними весьма близкие отношения. Позавчера он прислал ей с рассыльным букет.
- Гм... гм... - отозвался мужской голос.
- А эта мерзкая кокетка, чтобы обмануть меня, велела вышвырнуть букет за окно.
- Да ведь барон сейчас в деревне... так далеко от Варшавы, - возразил мужчина.
- Но у него тут остались приятели! - воскликнула баронесса. - И если бы я не знала вас так хорошо, то могла бы предположить, что именно вы помогаете ему устраивать эти постыдные делишки.
- Помилуйте! - запротестовал мужской голос, и в ту же минуту прозвучало два поцелуя, полагаю, что в руку.
- Ну, ну, пан Марушевич, только без нежностей! Знаю я вашего брата. Сначала вы осыпаете женщину ласками, а когда она вам доверится, проматываете ее состояние и требуете развода.
"Значит, это Марушевич! - подумал я. - Славная парочка!.."
- Я совсем не такой, - несколько тише возразил мужской голос, и за дверью вновь прозвучало два поцелуя, без сомнения в руку.
Я посмотрел на экс-помещика. Он сидел, подняв глаза к потолку, а плечи - чуть не до ушей.
- Вот проныра! - шепнул он, кивнув на дверь.
- Вы его знаете?
- Еще бы!
- Итак, - говорила баронесса в соседней комнате, - отнесите в костел Святого креста эти вот девять рублей и закажите три молебна за то, чтобы господь бог вразумил его... Нет, - помолчав, продолжала она дрогнувшим голосом, - закажите один молебен за него, а две панихиды - за упокой души несчастной моей девочки...
Послышался тихий плач.
- Ну успокойтесь, сударыня! - нежно уговаривал ее Марушевич.
- Ладно, ладно, идите уж! - отвечала она.
Двери гостиной вдруг распахнулись, и на пороге как вкопанный остановился Марушевич, а за его спиной я увидел желтое лицо и покрасневшие глаза баронессы. Мы с управляющим оба встали, Марушевич попятился в соседнюю комнату и, по-видимому, вышел через другие двери, а баронесса сердито крикнула:
- Марыся!.. Марыся!..
Вбежала уже знакомая молодая девушка в белой наколке, темном платье и белом передничке. В этом уборе она могла бы сойти за сиделку, если б глаза ее не искрились так плутовато.
- Как ты смела привести сюда этих господ? - спросила ее баронесса.
- Да вы, барыня, сами велели просить...
