на скамейке. Как быстро можно обеднеть и опуститься на дно! Как быстро разрушается, казалось бы, прочный фундамент собственного существования! «Ты прошляпил лимузин месье Ределя, – снова пронеслось у него в мозгу. – То, чего никогда не случалось и не должно было никогда случиться, все-таки произошло сегодня: ты прошляпил этот лимузин. Сегодня ты упустил лимузин, а завтра ты, может быть, упустишь работу вообще, может, потеряешь ключ от ворот, а со следующего месяца тебя с позором уволят, и новой работы тебе не найти, кому же охота нанимать растяпу? На пособие по безработице не прожить, свою комнату ты уже и так потерял, теперь там живет голубка, целое семейство голубей занимает, загаживает и разоряет твою комнату, счета непомерно растут, ты с горя напиваешься, пьешь все больше, пропиваешь все сбережения, погрязаешь в этой трясине, откуда нет выхода, заболеваешь, стервенеешь, опускаешься, у тебя заводятся вши, тебя прогоняют из твоего последнего, самого дешевого пристанища, у тебя нет больше ни единого су, перед тобой ничто, пустота, тебя вышвыривают на улицу, ты спишь, живешь на улице, испражняешься на улице, с тобой все кончено, Ионатан, еще до конца года с тобой будет покончено, и ты, как этот клошар, будешь лежать на скамейке в парке, так же как вон тот, твой вконец опустившийся собрат!»
Во рту у него пересохло. Он отвел взгляд от зловещего предупреждения, явленного спящим клошаром, и с трудом проглотил последний кусок рогалика. Прошла целая вечность, прежде чем кусок достиг желудка, он двигался по пищеводу медленно, как улитка, иногда, казалось, вообще застревал, и давил, и причинял боль, словно какой-то гвоздь буравил ему грудь, и Ионатан думал, что сейчас задохнется, подавившись этим проклятым куском. Но движение возобновлялось, кусок перемещался чуть-чуть и еще чуть-чуть и наконец проник в желудок, судорожная боль отпустила. Ионатан перевел дыхание. Теперь пора идти. Ему не хотелось оставаться здесь дольше, хотя перерыв кончался только через полчаса. С него довольно. Это место ему опротивело. Тыльной стороной ладони он стряхнул крошки, которые, несмотря на всю его осторожность, все-таки просыпались на его форменные брюки, поддернул заглаженную складку, поднялся и пошел прочь, даже не оглянувшись на клошара.
Он уже успел вернуться на улицу де Севр, когда вдруг вспомнил, что оставил на скамье пустой пакет из-под молока, и это было ему неприятно, потому что он терпеть не мог, когда другие люди оставляли мусор на скамейках или выбрасывали прямо на тротуар, а не туда, куда положено, то есть в установленные для этого повсюду урны. Сам он еще никогда не выбрасывал мусор прямо на тротуар, не оставлял его на скамейках, никогда, даже по забывчивости или небрежности, такого с ним просто не случалось… и потому он не хотел, чтобы это произошло с ним именно сегодня, в этот тяжелый день, когда с ним уже произошло столько несчастий. Ведь он и без того уже сошел с рельсов, и без того вел себя как последний дурак, как невменяемый субъект, почти как асоциальный тип… Прошляпил лимузин месье Ределя! Сидел на скамье в парке и ел на обед рогалики с изюмом! Если теперь он самым решительным образом не возьмет себя в руки, не будет следить за собой, особенно в мелочах, допустит хоть малейшую небрежность в самых незначительных, казалось бы, поступках, вроде того, как он оставил на скамейке пустой пакет, то скоро потеряет всякую опору, и уже ничто в мире не предотвратит его жалкого конца.
Поэтому он повернул направо кругом и пошел обратно в парк. Уже издали он увидел, что скамья, на которой он сидел, была еще свободна, а подойдя ближе, с облегчением заметил белый картон пакета, застрявший между темно-зелеными рейками высокой спинки. Его оплошность, по-видимому, пока еще не привлекла ничьего внимания, он мог исправить непростительную ошибку. Подойдя к скамье сзади, он низко наклонился над спинкой, ухватил левой рукой пакет, снова выпрямился, энергично повернув корпус вправо, примерно в том направлении, где должна была стоять, как он знал, ближайшая урна… и вдруг почувствовал, как что-то резко и сильно дернуло его за брюки – наискосок и вниз, а он не успел отреагировать на этот внезапный рывок, поскольку разворачивался в прямо противоположную сторону – винтовым движением вверх. И в тот же миг раздался отвратительный звук, громкое «трр!», и он почувствовал легкое дуновение над кожей левого бедра, означавшее беспрепятственное проникновение туда воздуха. Его охватил такой ужас, что он не сразу решился взглянуть на бедро. А это «трр!» – оно все еще звучало у него в ушах – было таким невероятно громким, будто у него не просто где-то немного порвались брюки, а будто огромная трещина прошла через него самого, через весь парк, будто после землетрясения разверзлась зияющая пропасть, и все люди вокруг, услышав это чудовищное «трр!», с возмущением воззрились на него, Ионатана, виновника катастрофы. Но никто на него не смотрел. Старухи продолжали вязать, старики – читать газеты, несколько детей, игравших на маленькой площадке, продолжали скатываться с горки, а клошар спал. Ионатан медленно опустил взгляд. Прореха имела примерно двенадцать сантиметров в длину. Она протянулась от нижнего края левого кармана брюк, который и зацепился – при том развороте – за выпирающий из скамьи винт, шла вниз по бедру, но не по шву, а прямо по прекрасному габардину форменных брюк, а потом еще раз поворачивала под прямым углом примерно на два пальца по направлению к складке, так что возникла не просто небольшая дырка, а настоящая дыра, над которой сигнальным флажком трепыхался треугольный лоскут.
Ионатан почувствовал, как адреналин бросился ему в кровь, он как-то читал об этом возбуждающем веществе, которое выделяется в моменты величайшей физической опасности и душевной подавленности, чтобы мобилизовать последние резервы организма на бегство или борьбу не на жизнь, а на смерть. Ему и в самом деле казалось, что он ранен. Как будто разорвались не брюки, а его собственная плоть, и из раны длиной в двенадцать сантиметров течет его кровь, вытекает его жизнь, которой положено циркулировать в совершенно замкнутой системе кровообращения, и он обречен умереть от этой раны, если ему не удастся как можно скорее закрыть ее. Но ведь был еще этот адреналин, странным образом возбуждавший истекающего кровью человека. Его сердце забилось с новой силой, мужество вернулось, мысли вдруг прояснились и обрели целеустремленность. «Ты должен немедленно что-то сделать, – услышал он внутренний призыв, – ты должен сию же минуту что-то предпринять, чтобы закрыть эту дыру, иначе ты погиб!» И прежде чем он задал
