Де Местр одобряет инквизицию; для вразумления человека он зовет палача.
Это теократическое изуверство, хотя и антипод рационализму, но близко ему в одном – методологическом смысле. Подобно рационализму, обратившему все прошлое и всю историю в ничто, де Местр в результате своих абсолютистских построений приходит также к мертвящим абстракциям. В чем их опора? В способности разума построить совершенный, теократический порядок.
Ярким и могучим врагом рационализма был романтизм.
И в романтизме звучит как будто аристократическая нота, но этот аристократизм – аристократизм не рождения, не привилегий, но сильной личности, дошедшей до глубокого, живого самосознания, вдруг поднявшейся на небывалую дотоле высоту.
Романтизм есть прежде всего реакция против «классицизма».
Превосходную характеристику обоих течений в их взаимоотношении находим мы в этюде Жуссена «Бергсонизм и романтизм».
«Классический дух, – пишет Жуссен, – превозносит абстрактное знание в ущерб интуитивному знанию. Он стремится всецело подчинить волю и чувства разуму. В литературе и философии он всецело пребывает в области представления, движется в мире понятий. Романтический дух, напротив, защищает первенство интуиции над понятием, отстаивает права инстинкта и чувства, подчиняет познание воле».
Классическая эстетика утверждает, что произведения должны строиться по заранее созданным законам и теориям. Романтическая эстетика объявляет творчество свободным. Теория не порождает вдохновения, и правила выводятся из вещи, а не обратно. Чрезмерное следование правилам может убить индивидуальность, гений, т. е. единственно драгоценное в творчестве.
To же в философии и политике.
Протестуя против рассудочности классицизма, его априоризма, его склонности к схоластике, романтизм отрицает абсолютные истины, отрицает общезначимость объективных законов, оставляет широкое место произволу, фантазии.
Романтизм – это разгул субъективизма; это подлинный культ личности, человеческого «я». Он освобождает индивидуальность от оков автоматизма, от того деспотического подчинения готовым общим правилам, которые нес с собой рационализм.
Романтизм побеждал своим чутьем жизни, презрением к кодексам, новым пониманием человека, освобождением и оправданием, которые он нес его прошлому и настоящему, его страстям и падениям, всему, на чем лежала творческая печать человека. И в плане социальной мысли он породил чудесную плеяду утопистов, которые, волнуемые любовью к человеку, впервые разверзли пред глазами современников общественные недра и первые предложили несовершенные, непрактичные, но полные одушевления проекты освобождения угнетенного человека [9].
Особенно пышный цвет дал романтизм в Германии. Философы Шеллинг и Шлейермахер, публицисты, критики, братья Шлегели, поэт Новалис – вот наиболее значительные имена романтической эпохи. И в этом беглом перечне имен нам следует особенно отметить шлейермахеровские «Речи о религии». Здесь впервые, предвосхищая основные мотивы современного философствования Бергсона, Шлейермахер говорит об особом, отличном от научного, способе познания, об «эмоциональном знании», не отрывающем познающего от реальности, а сливающем в самом переживании и познающего и познаваемое. Другая, не меньшая заслуга Шлейермахера заключается в его замечательном учении о личности – живой, конкретной, своеобразной.
Если оставить в стороне религиозный пафос, окрашивавший все построения Шлейермахера, нельзя его антирационализм не назвать самым ярким предшественником штирнерианства. А еще позже боевой клич последнего – культ сильной, непреоборимой личности, личности – мерила всех ценностей, с несравненной силой и блеском зазвенел в романтическом вдохновении Ницше [10].
Мой беглый обзор противников рационализма был бы неполон, если бы я хотя в двух словах не указал еще на одно учение, в свое время сыгравшее весьма значительную роль в общем умственном процессе XIX века. Это учение – «историческая школа» в юриспруденции, в политической экономии. Историческая школа объявила войну политической метафизике; «разуму личности» противопоставила она «дух народа», исторический факт объявила последней инстанцией в решении всех волнующих вопросов. Более чем полувековое владычество исторической школы дало, однако, печальные результаты: оно оправдало беспринципность, полное пренебрежение теорией, защищало консерватизм и выродилось в бесплодное коллекционирование фактов.
И рационализм мог считать себя в полной безопасности, пока возражения, предъявлявшиеся ему, осложнялись политическим исповеданием, окутывались мистическим туманом, или строились на «позитивной», «научной» почве…
Бунтующему разуму с его грандиозными обещаниями человечеству не могли быть страшны ни политиканствующий католицизм с изуверской догмой искупления, ни пленительный своей чувствительностью романтизм с его еще тогда неясными мечтаниями, ни скопческий историзм, не ушедший далее плоской бухгалтерии, ни феодальный анархизм во вкусе Ницше…
Рационализм оставался господствующим принципом философско-политической мысли, ибо для своего времени он был единственно возможной и жизненной теорией прогресса.
Но великие завоевания разума наполнили живой мир фантомами – величественными, ясными, но холодными, как геометрические сады Ленотра. И реальному живому человеку стало душно среди порожденных им миражей. Не интересы стали управлять людьми, а лишь более или менее верные представления, которые о них сложились. Представление стало над волей; во власти его оказался самый человек. Призраку подчинилась личность, и ее свобода стала отвлеченной.
И для реальной личности есть безвыходный трагизм в том, что призраки, давившие ее, утверждались вдохновением наиболее выдающихся и мощных индивидуальностей. Освободительные стремления гения готовили новые оковы дальнейшему развитию личности. Это, конечно, надо понимать не в смысле последовательного сужения творческого кругозора отдельной индивидуальности, но в смысле принудительного подчинения ее призракам, созданным ранее другими и зафиксированным признанием других.
Человеку рационалистической мысли принадлежит великое прошлое. Культ разума имел свои героические эпохи. Обратив мир в обширную лабораторию, он создал научные методы, принес великие открытия, построил современную цивилизацию. Но он был бессилен проникнуть в тайны мира. С внешним освобождением он нес внутреннее рабство – рабство от законов, рабство от теорий, от необходимости, необходимости тех представлений, которые породил он сам. Обещая жизнь, он близил смерть. Немало рационалистических туманов было развеяно жизнью, но гибель иллюзий каждый раз несла отчаяние жертвам самообмана.
Нашему времени – с его гигантскими техническими средствами, глубокими общественными антагонизмами, напряженным и страстным самосознанием – суждено было поколебать веру во всемогущество разума. Оно, во всеоружии огромного опыта, сбросило оковы феноменализма, вернулось к «реальной действительности», провозгласило торжество воли над разумом.
И в этом новом человеческом устремлении открылись возможности творческого преодоления мира – необходимости.
В конце XIX века почти одновременно на свет явились две системы, ярко окрашенные антиинтеллектуализмом.
Одна принадлежит интуитивной философии, прагматистам и особенно Бергсону. Она есть наиболее глубокое и категорическое отвержение ложных претензий «разума».
Другая принадлежит пролетариату. Это философия классовой борьбы, выросшая непосредственно из жизни и, подобно первой, провозглашающая примат «воли» над «разумом».
В основании обеих систем лежит признание автономии конкретной личности.
* * *
Антирационализм или антиинтеллектуализм утверждает приоритет инстинкта над разумом. За последним он признает инструментальное, то есть вспомогательное значение. Вопреки идеализму, полагающему для нас непосредственную данность духовного мира, он склонен утверждать, что разум для нас не имеет первоначального значения. Он возникает на определенной ступени общего мирового развития. И тогда мы начинаем разделять физическое и психическое.
Так интеллект наряду с инстинктом объявляется только одним из «направлений» жизненного процесса, органом нашего приспособления к жизни.
При этом интеллект, характеризующийся, по
