словам Бергсона, «природным непониманием жизни» является только орудием человека в разнообразных формах его борьбы за существование; его собственная природа ограничена: он не постигает самой сущности действительности, «бытие» для него есть «явление». Он группирует «явления», отбирает, устанавливает их общие свойства, классифицирует, создает общие понятия. Но последние не совпадают с самой действительностью, а являются лишь ее символами. Рассудочное знание искусственно расчленяет жизнь, разрывает ее слитный, неделимый, никогда не повторяющийся поток и стремится представить непрерывную последовательность событий как сосуществование отдельных вещей [11].
Но в живой действительности нет ничего неподвижного; она – алогична, она – «непрестанное становление», «абсолютная длительность», она – свободная «творческая эволюция».
Познание подлинной сущности предмета, предмета в целом, а не отдельных частей его или механической их суммы возможно только при помощи особого источника знания – «интуиции». «Интуиция, – определяет Бергсон, – есть особый род интеллектуальной симпатии, путем которой познающий переносится внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого» («Введение в метафизику»).
Анализ, рассудочное знание «умножают точки зрения», «разнообразят символы», но они бессильны постичь самое бытие; интуиция есть полное слияние с ним. Интуиция всюду, где есть жизнь, ибо интуиция и есть самосознание жизни. И человек, сливающийся в своем самосознании с жизнью становится творчески свободным.
Разумеется, Бергсон в своем понимании свободы далек от совершенного отрицания детерминистической аргументации. Он признает и физическую, и психическую причинности. Но он признает обусловленность только частных проявлений нашего «я», его отдельных актов. «Я» в его целом – живое, подвижное, неделимое, невыразимое в символах – свободно, как свободна жизнь вообще, как творческий порыв, а не одно из частных ее проявлений.
Человек и акты его свободны, когда они являются цельным и полным выражением его индивидуальности, когда в них говорит только ему присущее своеобразие.
Свобода человека есть таким образом свобода его творческих актов, и рассудочное знание бессильно постичь их природу. Для установления причинности оно должно разлагать природу на составные части; эти части мертвы и обусловлены. Но живой синтез частей всегда свободен и к нему неприменимы рационалистические выводы науки. Понятия жизни и причинности лежат в различных планах. Жизнь – поток, не знающий причинности, не допускающий предвидения и утверждающий свободу.
Так интуитивная философия утверждает первенство жизни перед научным изображением ее или философским размышлением о ней. Сознание, наука, ее законы рождаются в жизни и из жизни. Они моменты в ней, обусловленные практическими нуждами. В научных терминах мы можем характеризовать ее отдельные эпизоды, но в целом она невыразима.
Эту первоначальность жизни, подчиняющую себе все наши рационалистические и механические представления о ней, когда-то великолепно выразил наш Герцен: «Неподвижная стоячесть противна духу жизни… В беспрерывном движении всего живого, в повсюдных переменах природа обновляется, живет, ими она вечно молода. Оттого каждый исторический миг полон, замкнут по-своему… Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит свое благо и свою скорбь…»
Вот мысли, отвечающие анархическому чувству, строящие свободу человека не на сомнительном фундаменте неизбежно односторонних и схоластических теорий, но на пробуждении в нас присущего нам инстинкта свободы. Вот философия, которая сказала «да» тому еще смутно сознаваемому, но уже повсюду зарождающемуся, повсюду бьющемуся чувству, которое радостно и уверенно говорит нам, что мы действительно свободны лишь тогда, когда выявляем себя во весь наш рост, когда действия наши, по выражению Бергсона, «выражают нашу личность, приобретают с ней то неопределенное сходство, которое встречается между творцом и творением» («Непосредственные данные сознания»).
* * *
Если в плане отвлеченной мысли сильнейший удар рационализму в наши дни был нанесен философией Бергсона, то в плане действенном самым страшным его врагом стал синдикализм, сбросивший догматические путы партий и программ и от символики представительства перешедший к самостоятельному творчеству.
В определении и характеристике революционного синдикализма надлежит быть осторожным.
Чтобы правильно понять его природу, необходимо ясно представлять себе глубокую разницу между синдикализмом как формой рабочего движения, имеющей классовую пролетарскую организацию, и синдикализмом как «новой школой» в социализме, «неомарксизмом» как теоретическим миросозерцанием, выросшим на почве критического истолкования рабочего синдикализма.
Это два разных мира, живущих самостоятельной жизнью, на что, однако, исследователями и критиками синдикализма и доселе не обращается достаточно внимания [12].
Сейчас нас интересует именно «пролетарский синдикализм».
Его развитие наметило следующие основные принципы: а) примат движения перед идеологией, b) свободу творческого самоутверждения класса, с) автономию личности в классовой организации.
Все построения марксизма покоились на убеждении в возможности познания общих абстрактных законов общественного развития и, следовательно, возможности социологического прогноза.
Синдикализм по самой природе своей есть полный отказ от каких бы то ни было социологических рецептов. Синдикализм есть непрестанное текучее творчество, не замыкающееся в рамки абсолютной теории или предопределенного метода. Синдикализм – движение, которое стимулы, определяющие его дальнейшее развитие, диктующие ему направление, ищет и находит в самом себе. Не теория подчиняет движение, но в движении родятся и гибнут теории.
Синдикализм есть процесс непрестанного раскрытия пролетарского самосознания. Не навязывая примыкающим к нему неизменных лозунгов, он оставляет им такое же широкое поле для свободного положительного творчества, как и для свободной разрушительной критики. Он не знает тех непререкаемых «verba magistri», которыми клянутся хотя бы пролетарские политические партии. В последних – партийный катехизис, заранее отвечающий на все могущие возникнуть у правоверного вопросы, в синдикализме бьется буйная радость жизни, готовая во всеоружии встретить любой вопрос, но не заковывающая себя в неуклюжие догматические доспехи. В политической партии пролетарий – исполнитель, связанный партийными условностями, расчетами, интригами; в синдикализме он творец, у которого никто не оспорит его воли.
Самый уязвимый пункт «ортодоксального» марксизма – вопиющее противоречие между «революционностью» его «конечной цели» и мирным, реформистским характером его «движения», между суровым требованием непримиримой «классовой борьба» и практическим подчинением ее парламентской политике партии.
В синдикализме нет и не может быть этого мучительного, опорочивающего основной смысл движения – раскола. В синдикализме все преломляется в самой пролетарской среде – среди производителей; движение и цель слиты воедино, ибо они одной природы; «движение» так же революционно, как и «цель». Цель – разрушение современного классового общества с его системой наемного труда, средства – диктуются духом классовой нетерпимости ко всем формам государственно-капиталистического паразитизма. Так, конечная цель синдикализма является действенным лозунгом и каждого отдельного момента в его движении.
Будущее в глазах синдикализма – продукт творчества, сложного, не поддающегося учету, процесса, модифицируемого разнообразными привходящими факторами, иногда радикально меняющими среду, в которой протекает самое творчество. Знать это будущее, как знают его правоверные усвоители партийных манифестов, невозможно. Под реалистической якобы оболочкой партийной и парламентской мудрости реформизма кроется, наоборот, самый беспредельный утопизм, вера в возможность путем словесных убеждений и частичных экспериментов – опрокинуть сложную, глубоко вросшую
