которая возводит в принцип «соглашения» с хозяевами (патронатом) и не идет далее смешанных комиссий, арбитражей, регулирования стачек, «советов труда» с их увенчанием в форме «Высшего Совета Труда».
Синдикализм полагает, что «насилие» – необходимый спутник всякой принудительной санкции, а, следовательно, и всякого «права». Нет организованного «права» без насилия.
Но наряду с правом – публичным и гражданским, санкционированным государством, – есть иное неписанное право, покоящееся на коллективной вере, коллективно выработанном убеждении в справедливости притязаний как личности, так и общественного класса на полный продукт их творчества.
Каждый общественный класс имеет сознание своего права. И право «пролетарское» глубоко враждебно праву «капиталистическому». Наличность подобного правосознания и принципиальное содержание его, обусловленное разрывом с другими классами, определяет духовное рождение класса. И разрыв между классами тем полнее, чем резче, чем ярче правовое сознание классов. «Чем капиталистичнее будет буржуазия, – правильно писал Сорель, – тем воинственнее будет настроен пролетариат, тем больше выиграет движение». И, поскольку «право» одного класса считает желательным или справедливым ограничение или упразднение «прав» другого, и класс пытается осуществить свое «право», он совершает «насилие».
«Всякий общественный класс, – пишет итальянский синдикалист Оливетти, – всякая политическая группа стремится применить насилие к другим и не допустит его по отношению к себе самому, узаконит собственное насилие и будет бороться против насилия со стороны других. Ни одной человеческой группе никогда не удавалось восторжествовать иначе, как при помощи силы…»
Поэтому «насилие» революционного синдикализма есть не только организованное нападение на капиталистический режим, но и необходимая самооборона, ответ на покушения со стороны «права буржуазного» на «право пролетарское». Это «насилие» – в истинном смысле этого слова – борьба за существование. А содержание синдикалистского «права» – не объявление пролетарской «диктатуры», а обеспечение свободы и социальной справедливости.
* * *
Эта по необходимости беглая характеристика философии революционного синдикализма все же позволяет утверждать, что рабочий синдикализм, выросший и развившийся самостоятельно, чуждавшийся каких-либо «теоретических» выдумок, в движении своем создал несколько моментов, поразительно напоминающих столь далекое, казалось бы, ему философское учение Бергсона. Один из авторитетнейших представителей теоретического синдикализма, Лягарделль, протестовал однажды против того, что многие стараются усмотреть в «антиинтеллектуалистской философии Бергсона философские основания синдикализма». «Это неверно, – писал он, – имеется аналогия, совпадение, сходство в нескольких существенных пунктах… Но это все…»
Это замечание для нас драгоценно. Тем знаменательнее и значительнее становится это «совпадение», это «сходство в нескольких существенных пунктах», если основы синдикализма слагались самостоятельно, вне какого бы то ни было влияния французского философа. Это означает, что философское движение против «разума» как единственного источника познания, не одиноко, что рядом с ним, но независимо от него, движется в том же направлении, быть может, самое могучее по идейному смыслу течение современности.
Мы знаем уже, что все рассуждения Бергсона вытекают из его общего представления о жизни как бесконечном, слитном, неделимом и неразрывном потоке. Всякое расчленение его рассудком, т. е. всякая научная работа, дает нам лишь условное, ограниченнее представление о жизни и ее явлениях. Лишь интуитивное знание позволяет нам проникнуть внутрь предмета, постичь жизнь и ее явления в их внутренней глубочайшей сущности.
И синдикализм, это практическое рабочее движение, одухотворяется теми же мыслями. Бергсоновское учение о жизни чрезвычайно близко воззрениям синдикалистов на самый синдикализм. Они рисуют себе синдикализм не как застывшую форму, сказавшую все свои слова, выработавшую раз навсегда свою программу и тактику, а как непрестанное классовое творчество, своеобразный трудовой поток, не замыкающийся ни в рамки каких-либо абсолютных теорий, ни раз навсегда установленных методов.
Как у Бергсона наряду с поверхностным, внешним рассудочным «я», выработавшим язык и научные методы для удовлетворения своих практических нужд, живет глубокое, внутреннее, жизненное «я», раскрывающее свое самосознание через интуицию, так в социальной философии синдикализма живет тоже противоположение применительно к социальной среде.
В экономии – это противоположение между обменом, преходящей формой, обслуживающей внешние потребности хозяйственного общества, и производственным процессом – глубоким внутренним механизмом, неотделимым от самого существования общества [14].
В политическом плане синдикализм выдвигает противоположение между летальным реформизмом, исповедующим культ малых дел, и революционным реформизмом – в своих завоеваниях утверждающим свою подлинную сущность, свое «право».
* * *
Синдикализм открыл новую эру в развитии пролетарского самосознания.
Первоначально стихийный, непосредственно выросший из жизни, синдикализм в наши дни становится сознательным классовым протестом против рационализма – против слепой веры в непогрешимость теоретического разума, всеустрояющего силой своих отвлеченных спекуляций.
Синдикализм утверждает автономию личности, утверждает волю творческого и потому революционного класса.
В синдикалисте живут рядом: «страстный индивидуализм», ревниво оберегающий свою свободу, и напряженное чувство «пролетарского права». Синдикалист уже не исполнитель только чужих мнений, но непримиримо и героически настроенный борец, своим освобождением несущий свободу и другим.
И спор между редеющими защитниками рационализма и его врагами, думается мне, уже не есть только столкновение двух противоборствующих духовных течений, не есть контроверзы философских школ, турнир политических мнений, но борьба двух разных типов человеческого духа.
* * *
Но в «традиционном анархизме» – вопреки основным настроениям его – упорно говорят еще старые рационалистические ноты.
Правда, и общефилософская (смешение материализма с позитивизмом), и историко-философская физиономии Бакунина страдают крайней невыясненностью. В той творческой лихорадке, какой была вся жизнь Бакунина, ему было некогда продумать до конца философские основания своих утверждений. Любой аргумент в защиту его «дела» казался ему пригодным.
И потому у Бакунина мы найдем столько же рационалистических положений, сколько и разрушительных возражений против них. Бакунин оказывается одновременно близким и Конту, и Бергсону.
Бакунин посвящает красноречивую страницу автоматизму «закоченевших» идей, страницу как будто предвосхищающую тонкую аргументацию Бергсона: «Каждое новое поколение находит в своей колыбели целый мир идей, представлений и чувств, который оно получает как наследие от прошлых веков. Этот мир не представляется перед новорожденным в своей идеальной форме как система представлений и понятий, как закон, как учение; ребенку, неспособному ни воспринять, ни постичь его в такой форме этот мир говорит на языке фактов, воплощенных и осуществленных как в людях, так и во всем, что его окружает, во всем, что он видит и слышит с первого дня своей жизни. Эти человеческие понятия и представления были вначале только продуктом действительных фактов из жизни природы и общества, в том смысле, что они были рефлексами или отражениями в мозгу человека и воспроизведением, так сказать, идеальным и более или менее верным таких фактов с помощью этого безусловно вещественного органа человеческой мысли. Позднее, после того как эти понятия и представления внедрились указанным образом в сознание людей какого-нибудь общества, они достигали возможности сделаться, в свою очередь, продуктивными причинами новых фактов, собственно, не столько в природе, сколько в обществе. В конце концов они видоизменяют и преобразуют, правда, очень медленно, существование, привычки и учреждения людей, – словом, все человеческие отношения в обществе, и
