отказаться от самой общественности. А это в современных условиях существования невозможно, равносильно смерти.
И самый абсолютный, самый непримиримый идеал не может претендовать на немедленное утверждение его в жизни и на вытеснение всех тех относительных ценностей, среди которых живет человечество.
Это великолепно показал В. Соловьев в «Оправдании добра».
Требование осуществления абсолютного идеала, не считаясь с миром относительного и необходимыми уступками ему, заключает в себе неизбежное внутреннее противоречие: «В самом существе безусловного нравственного начала, – пишет он в „Оправдании добра“, – как заповеди или требования… заключается уже признание относительного элемента в нравственной области. Ибо ясно, что требование совершенства может обращаться только к несовершенному, обязывая его становиться подобным высшему существу, эта заповедь предполагает низшие состояния и относительные степени возвышения» («Нравственность и право»).
Или еще в другом месте: «Отрицать во имя безусловного нравственного идеала необходимые общественные условия нравственного прогресса, значит, во-первых, вопреки логике смешивать абсолютное и вечное достоинство осуществляемого с относительным достоинством степеней осуществления как временного процесса; во-вторых, это означает несерьезное отношение к абсолютному идеалу, который без действительных условий своего осуществления сводится для человека к пустословию; и, в-третьих, наконец эта мнимо нравственная прямолинейность и непримиримость изобличает отсутствие самого основного и элементарного нравственного побуждения – жалости, и именно жалости к тем, кто ее более всего требует – к малым сим. Проповедь абсолютной морали с отрицанием всех морализующих учреждений, возложение бремен неудобоносимых на слабые и беспомощные плечи среднего человечества – это есть дело и нелогичное, и несерьезное, и безнравственное».
Оставляя в стороне «жалость» как специфический элемент религиозно-философской системы Соловьева, мы должны признать доводы его в защиту «относительных степеней возвышения» неотразимыми и особенно для того миросозерцания, которое утверждает себя «боевым» по преимуществу и которое более всего отталкивают уродства квиетизма.
Отказаться от признания «низших состояний», от постоянного и непрерывного воплощения своего «безусловного» в неизбежно «относительных» условиях общественной среды значило бы сознательно обречь себя на бесплодие, на невозможность общественного действия и тем самым признать тщету своих утверждений. «Идеал, – как хорошо сказал один писатель, – есть всегда путь, то есть переход от данного к должному, который включает, следовательно, и действительность, и идею».
Так приходим мы к сознанию неизбежности уступок относительному. Стремление к своему общественному идеалу и последовательное осуществление его в жизни и есть внедрение абсолютного в рамки относительного.
Наконец ни один общественный идеал, не исключая и анархического, не может быть называем абсолютным в том смысле, что он предустановлен раз навсегда, что он венец мудрости и конец этических исканий человека. Подобная точка зрения должна обусловить застой, стать мертвой точкой на пути человечества к безграничному развитию. И мы знаем уже, что конструирование «конечных» идеалов антиномично духу анархизма.
* * *
Подведем итоги.
Может ли быть оправдано насилие?
Да, должно быть оправдано как акт самозащиты, как оборона личного достоинства. Ибо непротивление насильнику, примирение с насилием есть внутренняя фальшь, рабство, гибель человеческой свободы и личности. Кто не борется против «неправды», в неизбежных случаях и насилием, тот укрепляет ее.
Но употребление насилия, его формы и пределы применения должны быть строго согласованы с голосом анархической совести; насилие для анархиста не может стать стихийным, когда теряется возможность контроля над ним и ответственности за него. Вот почему анархическая революция не может быть проповедью разнузданного произвола, погромов и стяжаний. Этим внешним самоосвобождением не только не облегчается борьба с насилием, но, наоборот, поддерживается и воспитывается само насилие. Оно приводит, таким образом, к следствиям, отрицающим самый анархизм.
Расценивая с этой точки зрения террористическую тактику, необходимо согласиться, что анархизм правильно отказывается от введения организованности, планомерности в нее. Террор может быть делом только личной совести и может быть предоставлен только личной инициативе. Он не может стать постоянным методом действия анархической организации, ибо, с одной стороны, целиком построен на насилии, с другой, не заключает в себе ни атома положительного. Террор вовсе не вытекает из самой природы анархизма, и в этом смысле совершенно прав один его критик, когда пишет: «Антибуржуазный террор связан с анархическим учением не логически, а только психологически… Некоторые теоретики анархизма не идут на этот компромисс; Э. Реклю, например, лишь психологически оправдывает отдельные террористические акты, но отнюдь не выступает принципиальным сторонником „пропаганды делом“» (В. Базаров «Анархический коммунизм и марксизм»).
Тем не менее в том факте, что господствующие круги анархистской мысли все же ищут известной «мотивации» террористического акта, относясь безусловно отрицательно к чисто «антибуржуазному», стихийному террору, можно видеть, что индивидуальный акт, этот «психологический компромисс», перестает уже удовлетворять развитое анархическое самосознание.
Если же оценивать индивидуальный акт не как акт личной совести, но как акт политический, можно прийти к заключению о его полной безнадежности.
Правда, этот акт есть единоборство личности не только против отдельного лица, но, в сущности, против целой общественной системы. И в этом бескорыстном выступлении немало героизма, неподдельной красоты и мощи. Они сообщают акту характер подвига, в молодых, чистых, всех способных к экзальтации, зажигают энтузиазм. Акт ли это самозащиты-обороны, акт ли это личной мести или чистого безумия, но террорист всегда готов пасть жертвой, и это самообречение борца окружает голову его светлым нимбом мученичества.
Но вне этих заражающих влияний на небольшую относительно кучку «идеалистически» настроенных людей, практическое значение индивидуальных актов ничтожно.
А) Индивидуальный акт есть столько же доказательство силы, как и слабости. Этот акт – взрыв отчаяния, вопль бессилия перед сложившимся порядком. Верить в силу «бомбы» – значит извериться во всякой иной возможности действовать на людей и их политику. И потому террористический акт есть столько же акт «убийства», сколько и «самоубийства». Этим актом нельзя создать «нового мира»; можно лишь с честью покинуть «старый». И те, против кого направляются подобные акты, превосходно понимают их внутреннее бессилие. Они могут повредить, убить частное, конкретное, а иногда даже случайное выражение системы, но не в состоянии убить ее «духа». Какое может быть дано лучшее доказательство непобедимости той власти, против которой единственно возможным средством оказывается «динамит»?
В) Никогда ни бомба, ни динамит, ни вообще какие бы то ни было насильственные средства в этом роде не производили такого устрашающего впечатления на власть, чтобы она самоупразднилась под гипнозом страха. Прежде всего, прерогативы власти настолько обольстительны еще в глазах современного человечества, обладают такой огромной развращающей силой, что редкие относительно террористические акты не могут убить «психологии» власти. А в отдельных случаях, когда носитель власти обладает личным мужеством, террористический акт сообщает ему новые силы, укрепляющие его личную «психологию». Смакование возможности для себя «мученичества» порождает особую уверенность в себе, гордость, преувеличенное сознание своего значения, презрение к врагу, особое сладострастие жестокости. Наконец террором можно было бы бороться против власти в примитивном обществе – при неразвитости общественных
