связей, при слабой дифференциации органов власти. В современном же обществе власть долгие относительно периоды покоится на прочном базисе общественных отношений. Самая власть представляет сложный комплекс органов, и устранение одного из ее представителей, хотя бы и влиятельнейшего, еще не колеблет всей системы, баланса, который сложился под влиянием совокупности реальных жизненных условий. Le roi est mort, vive le roi!
С) Практическая бесполезность террористических актов подтверждается еще тем, что они обычно порождают вспышки реакции, усиливают государственно-полицейский гнет, и вместе способствуют «поправению» общества. Россия имеет в этом смысле достаточно красноречивый пример – бессилия «Народной Воли», несмотря на исключительную даровитость и энергию отдельных ее членов.
D) Наконец террористические акты, возведенные в систему, нецелесообразны потому, что они санкционируют то зло, против которого призваны бороться. Если вора невозможно исправлять покражей у него, убийцу – убийством близкого ему человека, ибо подобными возмездиями воровство и убийство получают только лишнюю поддержку, то и террористическая политика правительства не может быть излечена или изменена террором. Террор, как мы сказали выше, сохраняет за собой значение лишь личного, «психологического» акта.
Еще более возражений и принципиального, и практического характера вызывает против себя «индивидуальное» присвоение частной собственности – экспроприация как тактический прием [27].
Никто не может оспаривать права не анархиста, но человека вообще, открыто и насильственно брать необходимое для себя и зависимых от него людей в тех случаях, когда условия общественной организации не могут обеспечить его человеческого существования. Но отсюда очень далеко до той «экспроприационной» практики, которая, устраняя якобы насильников и лодырей, в сущности их подменяет новыми фигурами. Беспринципность в этом направлении делает лишь то, что любой мошенник может наклеить на свой якобы «антибуржуазный» акт этикетку анархизма.
Это печальное и грозное явление уже обращало на себя не раз внимание сознательных анархистов. Однако в борьбе с ним никогда не было проявлено достаточно энергии, ибо в глазах многих «свобода» все еще является тем жупелом, которого не смеет коснуться ни анархическая логика, ни анархическая совесть. Однако Грав посвятил «воровству» в анархизме несколько вразумительных строк: «Есть анархисты, – пишет он, – которые из ненависти к собственности доходят до оправдания воровства, и даже – доводя эту теорию до абсурда – до снисходительного отношения к воровству между товарищами. Мы не намерены, конечно, заниматься обличением воров: мы предоставляем эту задачу буржуазному обществу, которое само виновато в их существовании. Но дело в том, что когда мы стремимся к разрушению частной собственности, мы боремся главным образом против присвоения несколькими лицами, в ущерб всем остальным, нужных для жизни предметов; поэтому всякий, кто стремится создать себе какими бы то ни было средствами такое положение, где он может жить паразитом за счет общества, для нас – буржуа и эксплуататор, даже в том случае, если он не живет непосредственно чужим трудом, а вор есть ничто иное, как буржуа без капитала, который, не имея возможности заниматься эксплуатацией законным путем, старается сделать это помимо закона – что нисколько не мешает ему в случае, если ему удастся самому сделаться собственником, быть ревностным защитником суда и полиции» («Умирающее общество и анархия»).
* * *
Исследование внутренней природы компромисса невозможно вне уяснения проблем, неизбежно встающих перед действенным анархистом. Эти проблемы: 1) как возможно «прощение» других, 2) как возможен «анархический долг».
Говоря о «прощении», мы имеем в виду не субъективные настроения личности, а некоторый социальный принцип, обязательный лозунг практической жизни.
Если мы решаем «прощать» всегда, принципиально, во имя стихийной, не могущей быть нами осознанной до конца причинности, но обусловливающей в нас все до последнего дыхания – мы неизбежно придем к действительно всепрощающему, но отталкиваемому свободным сознанием материализму, где все предопределено и свободы выбора не существует. Но в таком «материалистическом» понимании мы уже не свободные, сознающие себя «я», а химические или механические процессы. Все наши устремления, борьба, революции – моменты, обусловленные уже тысячи лет назад. Такое понимание не только неизбежно ведет к бесплодному пессимизму, но не оставляет места и самой морали, невозможной вне свободы.
С точки же зрения свободного сознания, «прощение» само по себе не есть благо. Оно может быть и благом, и злом, в зависимости от содержания, которое вы в него вложите. Есть вещи, которые можно понимать и можно простить. Есть вещи, которые должно понимать и должно простить. Есть наконец вещи, которые нельзя ни понимать, ни прощать. Мы не смеем прощать проступков, претящих свободной человеческой совести, насилующих человеческую свободу. В подобных случаях компромиссы, не неуместны, но преступны. Что значило бы понять и простить подобный акт, когда самая возможность понимания отталкивается нашим нравственным сознанием. Понять и простить его значило бы стать его соучастником.
Личная психология и социальная подоплека любой тирании (любого принуждения) могут быть великолепно выяснены. Вы можете понять и оценить все «необходимости» ее появления. Но какими «внутренними» мотивами может быть оправдана для вас тирания?
Знание причинности и основанное на ней прощение убаюкивают нас. Они оправдывают не только возмутивший нашу совесть факт, но попутно, по аналогии, готовят наперед оправдание иным, могущим открыться рядом язвам. Та погоня за причинностью и закономерностью, которая оскопляет нашу «науку», характеризует и все наши судилища государственного и общественного характера, не исключая и бесстыдных пародий их – революционных трибуналов. В них всегда ищут если не определенно партийную, то некоторую срединную правду, этический минимум, ничего общего с нравственностью не имеющий, а являющийся лишь необходимой в глазах общественности условностью, позволяющей проделывать успокоительные для общественной совести операции.
Но «непрощение» не может переходить в недостойное анархиста чувство «мести».
Анархизму ненавистны не люди, но строй, порядок, система, развращающие их. Анархизм не прощает идолопоклонства, но не жаждет мстить отдельным людям. Помимо этической недопустимости подобного чувства у анархиста, оно и практически нецелесообразно, ибо удовлетворение его родит всегда новое зло, новых мстителей и новые цепи преступлений. Месть-насилие может быть оправдано лишь в случаях исключительных – необходимой обороны себя и общественности от необузданных проявлений произвола.
Великолепные, подлинно анархические мысли в этом плане были сказаны на суде «чикагскими мучениками» в 1885 году Списом и Парсонсом.
«Анархизм вовсе не значит, – говорил Спис, – убийства, кражи, поджоги и т. п., а мир и спокойствие для всех». «Война с учреждениями, но мир с людьми, – говорил Парсонс. – Необузданный гнев против тиранов и смутное желание во что бы то ни стало разрушать и убивать не составляет характерных черт анархического миросозерцания… Анархизм есть полное противоположение идеи насилия».
Наоборот, на неправильной почве стоит «традиционная анархическая» мысль.
«Нельзя осуществить свободу без разрушения рабства, – читаем мы в „Хлебе и Воле“, – а в деле разрушения, само собою разумеется, перчаток надевать не приходится». И мы совершенно согласны
