дорогим шелковый костюм кремового цвета, шею опоясывала нить ярких бус, волосы, как и у Джинни, были коротко острижены. Похожи ли они? Заметит ли это кто-нибудь?
Джинни старалась не слишком глазеть на нее и продолжала обходить гостей, открывать вино, убирать грязные тарелки, поддерживать разговоры. Всего гостей собралось около сорока – черных и белых, респектабельных и богемных, – и беседовать с ними было просто. Они приняли как данность, что Джинни имеет право находиться здесь.
Но каждую минуту она следила за тем, где находится ее мать, с кем разговаривает, куда смотрит. Когда та перешла в большой зал, Джинни последовала за ней, набралась смелости и обратилась к ней:
– Прошу прощения… Мисс Батист, могу я вас кое о чем спросить? Вон тот мужчина на картине, почему он рисует на стене веве Эрзуле?
– Так ты знаешь, что это? Знакома с вуду?
Она говорила с американским акцентом, но слово «вуду» произнесла с французским.
– Немного. Мне друг рассказывал. Но я ведь права? Это и правда ее знак?
– Да, все верно. Только я не знаю, зачем он его рисует. Веве вообще не место на стене, они должны быть выложены чем-то съедобным на земле. Наверное, он тоже не понимает, что делает.
– А кто такой полковник Пол?
– Офицер армии. Американцы хотели экстрадировать его и судить за торговлю наркотиками, но среди военных на Гаити он был очень популярен. И тогда кто-то отравил его, подсыпав яд в тыквенный суп.
– Мне кажется, это великолепная картина.
– Спасибо…
Она отвернулась, собираясь подойти к двум гостям на противоположном конце комнаты – они хотели поговорить с ней, но Джинни в отчаянии пробормотала:
– Подождите. Пожалуйста! Я хотела вам кое-что показать…
– Конечно. Что именно?
– Оно… Вы не могли бы зайти со мной в кабинет на минутку?
Аннель Батист слегка пожала плечами. На ее лице не отразилось никаких эмоций, и она спокойно прошла за Джинни в дверь, потом по прохладному серо-желтому коридору и, наконец, в кабинет. Джинни трясущимися руками открыла рюкзак. Присутствие этой женщины – ее дорогая одежда, американский акцент, жесткость в обращении – заставляло ее чувствовать себя маленькой провинциалкой.
Отыскав фотографию в кожаной рамке, она протянула ее Аннель.
– Что… – начала было ее мать, но потом замолчала, глядя блестящими глазами на изображение себя в молодости. – Откуда это у тебя? – резко спросила она.
– Это… – Джинни едва могла говорить. – Это фотография моей матери. Ваша фотография. Она всегда была у меня, сколько я себя помню.
Мать бросила на нее быстрый взгляд, потом снова посмотрела на снимок и отвернулась.
– Ты ошиблась.
– Нет! Не ошиблась. Папа – мой папа – столько рассказывал мне о вас. Но я думала, вы умерли.
Аннель Батист покачала головой.
– Это какая-то ошибка. Я художница. Не мать. Прошу прощения, мне пора к гостям…
– Пожалуйста, подождите! Это не ошибка, послушайте. Я ваша дочь…
Ее мать уже подошла к двери. Джинни все еще держала в руках фотографию, не зная, как быть.
– Не понимаю, о чем ты. Повторяю, это какая-то ошибка.
Она уже поворачивала ручку, собираясь выйти. Джинни быстро преодолела разделявшее их расстояние, но замерла, так и не коснувшись Аннель, словно ее формальный тон и эта свирепая грациозность, этот холодный взгляд стал незримой преградой между ними.
– Прошу, скажите… Обещаю, я больше вас не потревожу, клянусь, я уйду прямо сейчас и больше никогда не приду к вам, вы даже не услышите обо мне, но сейчас, умоляю, скажите, это правда или нет? Вы – моя мать?
Аннель отвела взгляд. Ее рука так и лежала на ручке двери – сильная, с квадратной ладонью и въевшейся под ногтями краской, она совершенно не соответствовала роскошному образу. Опустив глаза, Джинни разглядывала эту руку, свою последнюю надежду наладить контакт.
Потом подалась вперед и дотронулась до нее. Мать не отстранилась, но и не дала ничего взамен, даже не пошевелилась; спустя секунду Джинни убрала руку сама.
– Как тебя зовут?
– Джинни. Джинни Говард, – ответила она свистящим шепотом, не в силах говорить громче.
– Тебе нравится рисовать?
– Это единственное…
– Не единственное. Даже не самое главное.
– Что… – попыталась сказать Джинни, но голос по-прежнему ее не слушался. – А что же тогда самое главное?
Наступила долгая, очень долгая пауза.
Потом Аннель Батист медленно отвернулась и открыла дверь.
– Творчество – далеко не самое важное в жизни, но оно позволит тебе жить, пока ты разбираешься, что важнее, – сказала она.
Джинни снова протянула руку.
– Но… Вы не ответили на мой вопрос! Вы не должны… не можете…
Однако Аннель Батист уже вышла из комнаты. Джинни видела только ее спину. Коридор заливал мягкий свет лампы, висевшей под потолком. В нем фигура Аннель обрела ту же странную невесомость, что и фигура полковника Пола на картине. Казалось, она замерла, то ли паря над полом, то ли готовясь вот-вот утонуть в нем, но как бы то ни было, обычный человек уже не смог бы к ней приблизиться. Она шла прочь, не оглядываясь.
Джинни замерла в дверях кабинета. А потом, двигаясь очень осторожно, чтобы не расплескать себя, как наполненный доверху стакан, вернулась в комнату, положила фотографию в рюкзак, накинула на плечи куртку и через заднюю дверь шагнула сначала в маленький двор, потом на улицу за ним и дальше в город.
15
Аранжировка в розовом и желтом
Спустя сутки она вышла из автобуса в Портафоне и медленно, нерешительно двинулась через город к заводу по производству садовой мебели, принадлежавшему мистеру Алстону. За ним тянулась целая улица муниципальных домов. У ворот одного из них она и остановилась.
Многие жильцы уже выкупили у города свои дома; кто-то украсил палисадник каменной кладкой, поставил крытые ворота, как на ранчо, или новые окна. Многие, но не эти. Их дому не помешал бы ремонт, рамы давно пора было покрасить, двор зарос высокой травой и сорняками. Дом принадлежал Джо Чикаго, и Джинни пришла сюда, чтобы вернуть куртку.
Это решение она приняла рано утром, сидя на скамейке возле здания ливерпульского вокзала, когда свет фонарей начал постепенно гаснуть, уступая место лучам пока еще невидимого солнца. Всю ночь она бродила по городу, пытаясь разобраться в ситуации и, казалось, начала постепенно понимать, что к чему.
Кажется, она кое-что задолжала. И чтобы погасить этот долг, нужно вернуть куртку и извиниться.
Поэтому утром Джинни позвонила Хелен и попросила адрес Джо, отказавшись объяснить зачем. Отцу она звонить не стала, как не стала и разыскивать Роберта. Сейчас она чувствовала себя очень виноватой, но за последствия своих действий нужно расплачиваться. Первым делом нужно было разобраться с Джо.
Открыв калитку, она прошла по потрескавшимся камням дорожки вглубь участка, к входной двери. Звонок не работал, пришлось стучать, но стоило ей коснуться двери, как изнутри раздался пронзительный испуганный вопль. Казалось, это ребенок плачет от страха. Джинни попятилась.
Потом она услышала голос Джо – неразборчивое
