о неограниченной свободе личности в том строе, где ею жертвуют в случае нарушения, хотя бы и самого священного договора? Следовательно, и здесь, как и в коммунистическом анархизме, мы сталкиваемся с той же трагической невозможностью – разрешить величайшую антиномию личности и общества в смысле «абсолютной» свободы личности.
Всякое неисполнение или уклонение от соглашения представляет уже собою нарушение чужого права. Если анархизм мирится с таким порядком, он коренным образом извращает тот принцип, который положен в основу всего его учения: принцип равноправности членов, принцип абсолютного равенства как логический вызов абсолютной свободы всех индивидов, объединенных в союз. Если же анархизм не желает мириться с тем хаосом, который является неизбежным результатом такого порядка отношений, он должен создавать карательные нормы.
Из всего изложенного выше очевидно, что анархизм – не мечтательный, но действительный, стремящийся дать живой, реальный выход бунтующему против насилий человеческому духу – не должен говорить о фикциях – «абсолютной», никем и ничем «неограниченной» свободе, отсутствии долга, совершенной безответственности и пр.
Вечная, в природе вещей лежащая антиномия личности и общества неразрешима. И искать с фанатическим упорством решения социологической «квадратуры круга» – значило бы напрасно ослаблять себя, оставить без защиты то, что в мировоззрении есть бесспорного и ценного.
Скажем категорически: анархизм знает и будет знать «право», свое анархическое «право».
Ни по духу, ни по форме оно не будет походить ни на законодательство современного «правового», буржуазного государства, ни на «декреты» социалистической диктатуры. Это «право» не будет вдохновляться идеей растворения личности в целом, в коллективе, всех нивелирующем, всех уравнивающем в целях служения «общему благу», придуманному «сверху». Анархическое право не будет изливаться благодетельным потоком сверху. Оно не будет ни изобретенным, ни оторванным, ни самодовлеющим. Оно будет органическим порождением беспокойного духа, почувствовавшего в себе силу творца и жаждущего своим творческим актом выразить искания свои в реальных, доступных человечеству формах.
Содержание этого права – ответственность за свободу свою и свободу других. Как всякое право, оно должно быть защищаемо. А конкретные формы этой защиты наперед указаны быть не могут. Они будут определены реальными потребностями анархической общественности.
Глава VIII. Анархизм и национализм
Во всех учениях и системах анархистов – без исключений – анархизм определяется как антипатриотизм и антинационализм.
Только одна стихия анархизма – стихия отрицания, вложена в эти определения; они лишены утверждающего смысла. Конечно, в анархическом словаре есть целый ряд более или менее прекрасных формул – о вселенском братстве, о «гражданине человеческого рода» и т. п. Но формулы эти звучат бледно, как-то чересчур словесно; в них так же мало чувствуется жизни, как и во многих других рационалистических конструкциях анархизма.
Я думаю, психология космополитических убеждений анархизма нам станет ясной, если мы припомним, что в построениях анархистов патриотизм или национализм (обычно не различающиеся) сочетаются всегда с представлениями о войне и милитаризме. Анархизм, который насквозь пацифичен, полагая преступным не только вооруженное столкновение народов, но и любую форму экономической борьбы между ними, всегда соединяет, таким образом, понятия патриотизма и национализма с милитаризмом, то есть воинствующими тенденциями определенного исторического уклада.
Милитаризм есть порождение империализма, своеобразный продукт буржуазно-капиталистической культуры. И если милитаризм немыслим вне национальных границ, отсюда еще не следует, что любое осознание народом своего своеобразия и самоутверждение его в своем индивидуальном бытии, в чем основное ядро самого анархизма, сопряжено всегда с тягостями и безнравственностью милитаризма.
Со времени знаменитого «пятого письма» Бакунина патриотизм в представлениях анархизма стал навсегда «явлением звериным», своеобразной формой «пожирания друг друга». При этом охотно забывают и неполноту бакунинского определения «патриотизма» вообще, и то, что в представлениях самого Бакунина «естественный или физиологический» элемент патриотизма заслонил и вытеснил все другие элементы.
Вот наиболее полное определение патриотизма у Бакунина: «Естественный патриотизм можно определить так: это инстинктивная, машинальная и совершенно лишенная критики привязанность к общественно принятому, наследственному, традиционному образу жизни, и столь же инстинктивная, машинальная враждебность ко всякому другому образу жизни. Это любовь к своему и к своим и ненависть ко всему, имеющему чуждый характер. Итак, патриотизм это – с одной стороны, коллективный эгоизм, а с другой стороны – война».
Но ни упрощенное понимание Бакунина, далеко не покрывающее всех представлений о «патриотизме», ни националистическое юродство ничего общего не имеют и не должны иметь с анархическим пониманием патриотизма.
Анархизм, конечно, должен отвергнуть и «рыночные» вожделения империалистов, и иступленный «мессианизм» какого ни будь Шатова.
Слова Шатова: «Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения, пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов», – бред, изуверство, насмерть поражающие и своего бога, и свой народ; бог, как и сказал Шатову Ставрогин, низводится в таком рассуждении до простого «атрибута народности», народ становится воинствующим маньяком, сеющим не любовь, а ненависть, отрицающим творческое право за всяким другим народом.
Патриотизм может и должен быть утверждаем вне борьбы, вне взаимоистреблений, вне милитаризма. Все эти явления не сопутствуют патриотизму, но, наоборот, отрицают его.
Милитаризм всегда есть покушение на самую идею народности, на своеобразие данного национального опыта. И потому милитаризм – угроза не только чужой национальности, но и своей собственной, ибо никакая свобода не может строиться на поглощении чужой свободы или даже ограничения ее.
Но может ли анархизм отрицать своеобразие народов, индивидуальные – в их психологической сущности – различия сложившихся и окрепших национальностей и может ли анархизм желать их уничтожения, обращения ярких, душистых цветов, выросших в жизни, в невесомую пыль?
Я думаю, на оба вопроса анархизм может ответить только отрицательно.
Правда, анархисты склонны утверждать с внешним удовлетворением – в глубочайшем противоречии с основами их учения – что уже сейчас в «передовых» элементах отдельных национальностей – передовых, понимая это слово в революционном смысле, то есть в трудящемся населении, пролетариате, революционерах – нет никакого национального привкуса, что это люди, живущие «вне границ», считающие весь мир, или лучше – интернационал, своим отечеством. Они любят указывать, что «пролетарии всех стран» говорят все на одном, всем им понятном языке, и что отечество для них есть варварский пережиток, в наше время поддерживаемый или явными и скрытыми империалистами, или безответственными романтиками. Но подобные утверждения находятся пока в абсолютном противоречии с действительностью; пока они лишь слащавая идеализация реального положения вещей, донкихотство, оставшееся от героической эпохи анархизма – романтического бунтарства, притом донкихотство, обескровливающее самый анархизм.
1) Прежде всего, покрывается ли человек, личность, во всем ее своеобразии и полноте, даже независимо от степени ее культуры, понятием пролетария?
Пролетарское состояние есть определенная социально-экономическая категория, и только. Называть данного человека пролетарием, значит характеризовать его в определенном плане, обрисовать его социальную
