блеснули у неё на глазах, — папа болша нэту…
… [85] Погибла…
Молчаливые слёзы яростными потоками лились у неё по щекам. Никому ничего не говоря, она ушла в сарай и вернулась с новёхонькой, с ладной бамбуковой корзиночкой. Наложила с верхом дивнопрекрасных сизо-чёрных кистей.
— Ти, — подала корзиночку Глебу, — сама нэси папа… фронт… От я…
— Хорошо, тётенька бицола. Спасибо. Я так и скажу. А это, пап, скажу, виноград от тёти бицолы…
Обойми, поцелуй,
Приголубь, приласкай,
Еще раз поскорей
Поцелуй горячей.
Что печально глядишь?
Что на сердце таишь?
Не тоскуй, не горюй,
Из очей слез не лей;
Мне не надобно их,
Мне не нужно тоски…
Не на смерть я иду,
Не хоронишь меня.
Поезд на Кобулеты был всего-то раз в сутки, в пять утра. Чтобы поспеть к той невозможной рани на вокзал в Махарадзе, куда восемь вёрст, Поля вовсе не ложилась. Пока толклась со сборами, ночь перевалилась на другой бок. К чему теперь разбирать постель, когда уже бежать надо аж кричит?
И весь долгий чёрный путь в ночи до поезда, потом уже в самих Кобулетах от поезда до части Глебка трусил боком. Мама шла безотчётно быстро, торопливо. За руку держала его, боялась потерять. Чувствуя тепло маленькой жизни, она ступала смелей. В другой руке у мальчика неприкаянно болталась корзинка с бицолиным виноградом. Корзинка была зло тяжела, тянула книзу. После первого же летучего привала возле ветхого плетня Тамарочки, за речкой, через которую когда-то переводил маму за руку, он уже не мог идти с нею рядом, корзинка как бы отжимала, оттирала его назад. Из последних сил тащил её за собой.
Бывало, в довоенье стригани ли он в лавчонку за хлебом, слети ли на низ к криничке по воду, кинься ли за охапкой хвороста в сарай, на обратном пути его всегда встречал отец. Выбегал навстречу, брал ношу. Мальчик и теперь привычно так ждал, что вот-вот из-за поворота разнепременно выйдет отец и поможет, подхватит ещё и самого на руки, как делал частенько встарь. Но поворот кончался, уходил за спину, а отца всё не было. Напрягаясь, мальчик без каприза дотягивался до нового заворота, зорко высматривал отца…
В хатке, слепленной на живую нитку под жёлтым шатром груши, был контрольно-пропускной пункт. Дежурный долго выспрашивал у Поли, к кому она, с чем да зачем, а там и скажи:
— Детсадовские подарки можно оставить у меня. А на свидание с мужем надо разрешение командира. Вас к нему проведут.
— Не обижайтеся, товаришок дежурный… Мне наказали, — Поля приподняла узелок с рукодельем, — передать это командиру из рук в руки.
— Пожалуйста, если так… — Дежурный кивнул подходившему молодому солдатику. — Веди.
Глебка остался ждать в проходной. Сел на лавку, приник к стене. Клонило в сон. «Не спи. А то проспишь, как мамка с папкой пройдут». Глаза слипались, будто мёдом намазаны. Мальчик отвернулся. Пальцами, как распорками, раздвинул веки. Спать вроде расхотелось. Он опустил руки, вязко огляделся.
Подошёл какой-то солдат и с интересом уставился на Глеба.
Глеб устало глянул на бойца. Лицо его показалось капелюшечку знакомым. Где видал? Когда? С проснувшимся интересом пялился Глеб на солдата, силился разгадать, кто же это.
Пристальный взгляд крохи подживил служивого. Он весело хохотнул:
— Долго думать вредно. Давай лучше поздоровкаемся за руку, — и протянул руку.
Глебка быстро спрятал обе руки за спину.
— Я с чужими не здоровкаюсь!
И пересел на край лавки, подальше от незнакомца. Но уже исподлобья продолжал ещё с бо́льшим любопытством смотреть на солдата.
Солдат отшагнул назад. Улыбнулся.
— Раз интересней смотреть сыздаля, сколь хошь смотри и так. Глаза непокупные.
Он достал зажигалку, просяще проговорил ей негромко:
— Царь-огонь, достанься. Не табак курить — кашу варить.
И чиркнул.
Пламешко выскочило из зажигалки и зашаталось.
Глебка не удержался на лавке. Подбежал:
— Как же Вы будете варить кашу, если тут у вас нету даже печки?
— Огня тоже не было! Но я добыл. Добуду и печку! Только я не могу сразу два дела делать. На́, подержи пока… Ро-овно держи… Во, во так…
Глебка никогда не видел зажигалку. Какая диковина! Как в этот железный столбок залез огонь? И как ходил с ним дядя и не сгорел?
Мальчик зачарованно смотрел на шаткий на легком ветерке огонёчек и не мог насмотреться.
Солдат деловито одёрнул на себе гимнастёрку, прокашлялся, приставил козырьком ладонь к глазам и стал строго смотреть во все стороны.
— Что-то не видать… Надо повыше встать…
Солдат встал на высокий камень и уже с камня продолжал высматривать свою ненаглядную печку.
— Так где же она!? — в нетерпении крикнул Глебка, ожидавший второго чуда от волшебника незнакомца. — Где Ваша печка?
— Где и Ваша, — ласково буркнул мужчина. — Или она бастует? Ждёт особого присоглашения? Эта печечка слегка недовоспитанная… Задерживается, как все мадамы. Пока наша мадама в пути к нам, давай я расскажу тебе какую-нибудь забавку…
— Да хоть сто! — согласился Глебка, не отпуская восторженных глаз от бойца.
— Правда… Да ну ни шиша путного на дитячий ладок и не знаю. Ни одной баечки. Вот вьётся на языке одна. Можно на патефон такую. Жаль, не дитячая… Постой! Ты ж не будешь вечно мальцом? Ты ж вырастешь? А?
— Угу-у…
— Кидаю кусок наперёд. Сгодится в жизни. Вспомянешь под горький момент, как усатый дуреник пел про зятя в приймах. Не ходи, хлопчина, в приймы. В приймаках худо. А ну будут тёща с дочкой себе вареники, а тебе лишь юшку? Такеички кормила одна тёща зятька, чтоб ног на сторону не занашивал. Вот тёщенька благополучно подала Боженьке свою душу. Боженька добрый, безотказный, скоренько зачислил в свой штат. Он всякого примает… Вот похороны. Зять над гробом тужит: «Ой, тёща, ты ж моя тёща, женщина-мати! Вы ж было вареники едите, а мне юшки дадите. А я ем, ем та ще и напьюся…» А жена и подсоветуй: «Ох, не плачь так, человече, а то мать не подымешь и сам свалишься в могилу».
С напряжённым недоумением слушал мальчик и лишь вздохнул, когда солдат — он не смеялся, отпуская шуточки, всегда был серьёзный — перестал говорить. Солдат деликатно поддержал компанию, тоже вздохнул.
А между тем мальчик внимательно рассматривал солдата и всё крепче убеждался, что знает его.
— А Вы, — насмелился Глеб, — ещё не в усах
