не обращаясь. — Вроде я пришёл уже с фронта. Взял его на руки, обнимаю, а он — ножками по лицу меня, ножками да с рёвом от меня… Провожать — ножками по лицу. Встречать — опять теми же ножками по тому же лицу… Наснится же…
— Правильный сон, па, — сказал Глеб. — Антоха драчливый не только во сне. Но и так… Не во сне. Вечно с козлятами бодается. А набодается, бежит под окно. Там у нас кучара песку. Ух гоняет машину по песку! Кирпичина у него машина…
— Шофёр будет.
— Для шифёра он ещё маленький… На песке мастачит девчонкам дороги, мосты…
— Серьёзный…
— Баловной! И дома, и на площадке я эту малявку в угол ставлю!
— Сам-то давно из угла выскочил? Ещё при мне ты сам сначала все эти углы в саду обживал. Во всех стоял? Ни один не пропустил?
— Ни один, — вяло подтвердил Глеб.
— Господи-и! Как ты вырос… Ка-ак ты вырос…
Никита гордовато обошёл взглядом сына с головы до пят. Ненароком глаза упали на ноги жены.
— Поля! — взбулгачился он. — Да ты вся мокрая! Калоши, чулки, низ юбки! Разуйся, сдёрни чулки. Хай просохнут. Простынешь же!
— Наскажешь! — замахала на него Поля. — Иль я сюда простывать приихала? Рассядусь сушиться? Командир и так дал на свиданку всего пятнадцать минутушек. Побегу з малым назад каменюки считать, — она посмотрела на тропинку в мелкой гальке за забором, — покы докачаемось до поезда, так и обсохну, и снова взмокрею вжэ от пота.
— Ну, смотри… Чем вы кормитесь?
— И не спрашуй… Кукурузы осталось трохи. Жарим, толкём, суп варим. То и весь навар, шо пена…
…Никите разрешили проводить дорогих гостей не только за проходную, но и до первого поворота.
Темнело.
С поворота дорога чёрно падала вниз.
Простившись, Никита вскинул руку с пилоткой и тревожно-нежно, цепко смотрел уходившим вслед, словно хотел навсегда наглядеться…
Соловьем залетным
Юность пролетела,
Волной в непогоду
Радость прошумела.
Целая природа —
В душе человека.
Поле приснился сон.
Увидела она себя молодую, ещё в девушках. Вся свежая да ладная, бела как сметана. Любо самой поглядеть на себя из-под ручки.
Где-то она была. Вдруг отец проявился. Пришёл за ней. Идут по своему хуторку. Молчат.
Как тоскливая муха, донимало её то, что это за горячая, должно, затея, раз сам прибежал звать. Стараясь по его лицу хоть отдалённо догадаться о деле, временами скашивала на него вопросительные, тревожные глаза и не понимала, что с ним творилось.
Был он в загвазданном обтрепье, но выступал с важностью венецианского дожа, выступал как-то боком, будто интересничал, картинничал перед теми, что кипели сейчас за плетнями, под окнами и до дуру лупились на них, разливали по стеклу носы лепёшками. Какие праздники гуляли в отцовой душе? Какие музыки играли?
Варяжистая гордыня жарко одела Володьшу.
«Как же так сварилось, что только вот, баламут рогатый, доглядел, что дочка у тебя загляденье? А ты: девка, девка — драная коленка! Девка на мойке, а у нас барышня! Писаная красавица! Так чего же не покрасоваться? Так чего ж не погордиться? Любуйтесь, соседушки, на радость! Завидуйте. Мы не пообидимся…»
Щедрая доброта разломила его. Он даже не нахмурился, когда на крыльцо вышел Серёга, даже мысленно не зыкнул, не обложил бордюрцем, не ругнул ни единым мускулом лица. Напротив. Ещё шире улыбнулся, кинул с ребячливой подначкой:
— Почём, хозяёк, продаёшь шарёнки?
Серёга не растерялся:
— Рупь пара.
— Дешевишь, бедовар.
Владимир Арсеньич подобрался и пошёл-поплыл к своей калитке враспах, преотлично зная, что его провожают въедчивые глаза парубка, которому ещё в канун сам чёрт велел-подбивал шильнуть шилом, уколоть, дать понять, что не по носу берётся табачок нюхать.
— Нарядись, доча, в три листика, [86] — сказал дома отец, — и лети на все четыре ветра со своим Горбыльком.
— А Никита?
— У-у! Певчий — ходить не в чем… Кидай с сердца. Забувай… Шо за богатствия у него? Сады посохли, быки подохли… И дужэ далэко к нему у гости ездить, хоть и тройку с бубенцами подгонял… Дорога погана… Нам шо-нить поближще… Кто ж нам ближе Горбылёва? Всего-то за межой-плетнём… Ты без Горбылёва не могла вроде дышать? Тепере вот дыши на полную отмашку. Будешь жити за ним, як у Бога в кармашке!
Вывел он Полю в подвенечном платье на крыльцо.
У порожек Горбылёв уже ждёт не дождётся.
Батечка прокудливо шепнул дочке:
— Девонька не без женишка, горшок не без покрышки…
И в смиренном поклоне подал Горбылёву руку Поли (в другой у неё был Митя).
— Примить, голуба Вы наш белый Сергей Ваныч, свою судьбу. Она Вам от Бога дадена.
Вихрь подхватил дрожки и понёс.
А народу кругом как водой налито. Свистят сквозь эту гудящую тесноту дрожки, словно сквозь растравленный рой…
От тычка оглоблей в спину Сергей на всём скаку вроде лёпнулся наземь рядом с колесом, в каких пяти сантиметрах от смерти, а то снова как ни в чём не бывало сидит с нею плечо в плечо, и летят они черт те куда. Точкой в кипящей толпе блеснуло Никишино обомлелое лицо с чёрной звездой на пилотке — Поля потвердела рассудком.
«Ты ж чего, девка, дуракуешь? Лише и забот про свои шашеньки? Кто ты? Куда ты? Зачем ты? Ты-то свой страм, може, подолом на чужинке и развеешь… Да як моргать-хлопать батьке-матери? Така стыдобища им жизню выгрызэ…»
Слабая рука с раскрытыми пальцами потянулась к Сергею, заметалась от лихого бега дрожек перед его грудью. Казалось, этим предостерегающим жестом она хотела предупредить, уберечь его, не дать перейти черту, за которой спела беда.
— С-сто-ой!..
Сергей с силой взял вожжи на себя, едва не опрокинулся.
Вошедший во вкус дикого лёта жеребец заржал от недовольства, изломил шею в дугу, точно норовил увидеть, кто ж это там аноху строит. Сделал ещё прыжка три, размазанных, затухающих, вконец вывалился из того стремительного ритма, когда ретиво перебирал, сверкал белыми носочками, как спицами, и вкопанно стал.
Белее снега Сергей уставился на Полю. Не подымая лица от сына, она заговорила отчуждённо, в пространство, словно рядом никого и не было:
— Разь ты заменишь ему батька?.. А при живом сиротить дитё великий грех… Бач, яка гибель на мне золотых верёвок… А ни тебе, ни мне никакими саблями не посекти. Рази из души петлю вырубаешь?.. А связанна жизня какая?.. Пролитое полно не живёт. Поняй, Серёжа, один в свий Калач… Один…
Прокинулась
