твоё зёрнышко — она рожала десять раз, — выпало, ушло в люди. Ушло и унесло частицу её всей понемногу: и сердца, и нервов, и боли, и горя, и редкой куцей радости. Слёз её волна отлилась с новой жизнью, выросла вот эта жизнь, оторвалась, выкатилась из неё, оставив в ней холодящую пустоту.
Какой-то испуганной полоумкой выскочила она из комнаты, хлоп шалыми глазами вдогонку сынам. Они уже проминули всех соседей по дому: Грачика, Простаковых, деда Яшку Борисовского, Карапетянов. Подымались в горку по красному бугру. Внутренне они почувствовали её, обернулись с улыбками. Неясный страх отпустил, ушёл из неё, однако она застыла с протянутыми руками к сыновьям, со светлой тревогой на лице.
Вышла на крыльцо Аниса, всполошилась, увидевши Полю с простёртыми руками вослед парням, которые ушагивали по бугру уже мимо бетонного бассейна с дождевой водой на пожарный случай.
— Полька! Да на тебе лица нету! Что с тобой?
Сквозь смирные слёзы Поля посветила улыбкой, будто беду с плеч столкнула.
— Антошик… осеньчук [87] мой… в школу… пошёл… А!.. Пошёл!..
Повела взглядом к сынам — покачивались в ходьбе, были видимы за бугром лишь верхами.
— Когда-тось жил в тебе, тукал ножками под сердцем… А тут те глянь — уже и в школу! Не заметила за слезьми, как вырос хлопец, — сказала Аниса и себе за компанию пустила росу. Без плача у бабы дело не вяжется.
— Кажись, и не плачу, а слеза бежит… — пожаловалась Поля.
Она видела себя такой же маленькой, как Антоня, видела, как первый раз сама шла в школу… То видела себя под венцом, то при первых родах… То видела, как сама принимала вот в этом феврале роды у старой козы Райки. Видела, как коза ела свой послед-рубашку… То видела себя с багром в Заполярье, на лесозаводе… То видела себя на свидании с Никитой за Кобулетами, где стояла на пополнении после жестоких боёв его часть…
За слезами насмотрелась на себя, как в кино. Только то кино больше никто и не увидит…
Наглотались бабы вдосталь тихих слёз, всласть отметили первый сентябрь послепобедный да и побрели с Богом на плантацию добирать стареющий в осень грубый уже чай.
В школу — она была за четыре версты в центре чайного совхоза «Насакиральский» — Антон тащился без аппетита. Остро жгла плечо полная сумка яблок. Мальчик то и дело припадал отдохнуть. Сумка вконец умаяла его, и он сделал поползновение поработить Глеба, попробовав навялить её братцу.
— Не тупи!.. Буду я ещё твоё таскать! — отбоярился Глеб. — Может, ещё захочешь, чтоб я за тебя и уроки отвечал?
Антон не знал, что это за невидаль уроки, а потому не лез в разборы и раз за разом молча усаживался на обочинке на камень покрупней.
Глебу зуделось в этот первый путь хоть как-то потесней сплести братца, — он дичился всех и вся, — с одногодками, с кем будет в одном классе. Надо, решил про себя Глеб, идти вместе с Юркой и Вовкой. Может, ещё уговорю по дороге и кто-нибудь из них сядет с Антоном за одну парту.
Глеб набавил шагу и, догнав мальчишек, весело крикнул:
— Слава доблестным перводвоечникам!
Живоглазый, вертоватый Юрка широко улыбнулся, так широко, что, казалось, улыбка тронула и красное родимое пятно на левом виске. Но плотный снулый молчун Вовка никак не ответил. Наверное, он дремал всё время, даже когда шёл.
— Ребя, — продолжал Глеб, — я что хочу сказать… Вы да Антон… Только вы трое с нашего района будете в первом классе. Всем вам надо держаться кучкой.
— Давайте держаться, — спешко взял за руку Антона сонный Вовка.
— Да не обязательно за ручку, — сказал Глеб. — Просто надо быть в школе всегда вместе… Так всем вам будет лучше. Кстати, никто из вас не хотел бы сидеть за одной партой с Антоном?
И Юрка и Вовка любопытно взглянули на Антона.
Смущение толкнуло его за Глебову спину.
Юрка с Вовкой переглянулись и заулыбались.
Он тихонько вывинтил свои пальцы из Вовкиного прохладного кулачка и пискнул:
— Глеба! Давай сотдохнём!
— На каждом повороте — отдых? — засердился Глеб.
— На каждом. А то пропущенный поворот обидится…
Антон присел на обочинке.
Он уловил, что Юрке с Вовкой не терпелось побыстрей прибежать в школу. Ну и летите! Не хочу я с вами, с такими быструнами, кучковаться! Мне спешить некуда. Глеба меня не бросит, хоть я у каждого камушка отдыхай!
Юрка с Вовкой посмотрели-посмотрели на Антона, махнули разом руками и отлипли, убежали вперёд.
За свои бесконечные привалы Антон был наказан.
Когда они с Глебом вошли в улей-класс, пустых парт вовсе не осталось. Глеб загоревал. Куда же приткнуть своего дикуна?
На камчатке, у окна, одиноко, как палец, сидел незнакомый пузырик. Глеб обрадовался его одиночеству, подбежал.
— Ты один?
— Ага.
— А вот я привёл тебе дружка.
Глеб подтащил за руку брата. Спросил незнакомыша:
— Как тебя зовут?
— Каменский. [88]
— Уй! Так это ты весь знаменитый? Это ты учил всех всему? В книжке даже писали. На той неделе сам читал!
— Я не вмею ещё писать.
— Жаль… — Глеб скорбно вздохнул. — Не ты, так, может, твой папанья? Он у тебя Ян? — допытывался с пристрастной надеждой.
— Не.
— И даже не Амос?
— И даже не Авось.
— И вы даже не из Ам… Ам… Ам?.. — забуксовал Глеб.
— Мы из Плясоватки и у меня папа Костик.
— Ещё жальчей… Мы и эту горю зажуём… Хорошо… Замнём для ясности… Так вот, — Глеб постно похлопал Антона по плечу, — это мой брат. Садитесь вместе.
— Не хочу я, — засопел Антон. — Не буду я с ним.
— Почему?
— Он чужой. Я его нипочём не знаю.
— Садись и дознакомишься ещё. Долго ли, как говорит ма, лысому причесаться?
— А зачем с чужим знакомиться? Я тебя ладно знаю. Давай с тобой вместях сидеть.
— Ха! Куда стрельнул! Поцелуй кошку в ножку! Я тебе уже не компания. Третий класс! На две головки вышей тебя!
— Не задавайся. Садись, Гле-еб…
— Не хнычь. Третьяки совсем в другом классе, за стенкой… Бастуешь против Неяновича? — Жмись тогда третьим к Юрке с Вовкой. Иди.
Звонок угомонил ребячий водохлёст, пала чопорная тишина. Все как-то сникли, будто ждали тяжкой участи.
Вошёл учитель. Весёлые веснушки смеялись у него на лице, на руках.
Одни ребята встали, другие всё сидели и с любопытством смотрели, зачем это забрёл сюда дядяйка. По забывке? Здесь же одни малюки! Чего он здесь потерял?
Учитель удивлённо остановился у порога.
— Ребята, когда входит учитель, всем надо вставать.
Сидяки торопливо встали. В оправдание тоненький,
