– Тише, тише, мои подданные! – ласково уронила она, не открывая глаз и чуть поведя рукой: эти странные чужестранцы могут испугаться и так и не узнать, сколько ласки и любви может подарить супругу их госпожа!
– Я ласковый мерзавец, тра-ля, ля-ля, ля-ля, – донеслось из динамика над ларьком.
«Какие они все-таки милые, – подумала она, – позаботились о музыкантах… Наверное, этот тот, чьи глаза горели такой мукой и страстью…»
Самолет тяжело коснулся полосы, взревели двигатели. Шасси чиркнули по бетонке, оставляя черный след. Огромная машина, все сбавляя и сбавляя ход, покатилась навстречу КП. Рыжие окрестные сопки над студеным заливом, уже кое-где покрытые ранним в этом году снегом, приветливо кивали.
Машина встала.
– Ну, господа хорошие, с посадкой! – произнес командир, молодой ясноглазый подполковник, и достал фляжку. – Ура!
– Ура! Ура! Ура! – откликнулись штурман и радист. – Ура! Фляжки встретились и тряхнули друг друга.
От КП рулил уазик с командиром аэродрома. Чайки с визгом пикировали в воду в наступившей тишине.
«Слава СССР!» – было выложено железными бочками на главенствующей высоте. Бочки выкладывали с вертолетов.
Спирт перехватывал глотки. Его заедали солеными огурцами и чавычой.
Командир откинул фонарь. Ветер взъерошил его льняные волосы и швырнул в лицо пригоршню водяной пыли, подхватив ее с залива.
– Ну чё, мужики, норма? – спросил подъехавший полковник в два раза толще принятой в авиации нормы.
– Порядок, – ответил командир. – Рыба есть?
– А как же! И нельма, и муксун, и осетра найдем…
Экипаж спускался по алюминиевой лесенке на поле. Следующий полет мог быть, а мог и не быть. В дивизии было немало летчиков, прослуживших от лейтенанта до капитана и подавших рапорта на дембель, так ни разу и не поднявшись в небо.
А оно было рядом, вот оно, угрюмое, нависшее, брюхатое, душившее сопки своими ватными объятиями, и не было сил оттолкнуться от земли, стремглав прорваться сквозь тучи и взмыть в бездонную и вечную синеву.
4 градуса по Цельсию
– Ну, Иван, с прилетом!
За столом было шумно. Командир аэродрома, летчик с ТУ-95, экипажи вертолетчиков, штабные, офицеры роты охраны – все собрались сегодня, поскольку редкими гостями и в небе, и на земле алмазинского гарнизона стали летуны Дальневосточной дивизии.
«Шила» – по-севернорусски спирта – на столах было выставлено щедро. Да и казенная водка виднелась то тут, то там среди ведерок икры, гор копченых рыб, вареной картохи. Алмаз – одно из немногих мест в России, где водка только дешевеет. Во-первых, потому, что и так все пьют дармовое «шило», а торговлишку надо вести; во-вторых, чтобы совсем не разбежалось отсюда население, чтобы не остались только пришлые, сезонные, что вахтами приезжают сюда с Материка, как называют в Алмазе весь остальной мир, поработали да разъехались.
Вернутся ли?
Бог весть, но возвращаются. Может, и не только за деньгами. Да, душой чтоб не кривить, отнюдь не за деньгами. А зачем?
Спроси, московский человек, у вольного ветра, у чистого поля, у быстрой реки.
Попробуй – узнаешь. А объяснять бесполезно. И тот, кто не пил, не хлебал всласть, взахлеб воли и тишины, кто не целовал горячими губами в студеные здешние ночи близкие и колючие звезды, кому не рвали душу ветра, а сердце – смертная, непреодолимая потребность любить, у кого не костенел позвоночник до невозможности согнуться при одной мысли, что надо кланяться, кланяться, чтобы выжить, – без толку тому объяснять.
Были такие и за этим столом.
Сколько их?
Сосчитай…
Молодой, год как из училища, лейтенант Нефедов, штурман с залетевшего в Алмаз ТУ-95, больше слушал и смотрел, отвечал, если обращались, передавал, если просили, наливал, если подставляли.
А послушать было что, ибо сидели за столом все люди бывалые, судьбину знавшие и в хвост и в гриву, повидавшие, полетавшие. Асы, волки, зубры, послужившие на своем веку. Каждому было что вспомнить да рассказать, все знали друг друга подолгу, по разным гарнизонам, все хлебнули лиха да помыкались по белу свету.
За столом, кроме Нефедова, помалкивал еще один человек, майор Зубаткин, лишь недавно переведенный в Алмаз, да не откуда-нибудь, а из Приволжского округа, из самых что ни на есть европ, из цивилизации.
В залетный этот гарнизон абы как ни попадали, только проштрафившись, либо у кого блата не было, либо совсем мозги лишь Устав гарнизонной и караульной службы только и воспринимали. Летуны – дело особое, куда ж их, раз Дальней авиации в России только и осталось, что на Дальнем Востоке. А остальные все наземные да вертолетные, это смотри выше.
Вот и поговаривали, что случилась с майором в Приволжском военном округе какая-то история с какой-то школьницей, вот и загремел он комендантом в славный Алмазинский гарнизон.
Но как бы то ни было, службу Зубаткин тащил исправно, больше других не воровал, сильнее не запивал. Попривыкли к нему здесь, а чё, человек как человек, жена в музыкальной школе преподает…
– А чё говорят, что на бэтрах с кручи нельзя прыгать? – дождавшись паузы и осмелев, попробовал счастья втереться в высокий круг Зубаткин.
Повисла пауза. Толстый полковник только что рассказывал, как лихо они насвистались пива и шнапса в Дрезденской галерее, когда он служил в еще ГДР, и как командующий лично выручал их с немецкой гауптвахты.
Все повернулись к заговорившему, потому что голос за столом Зубаткин подал впервые.
Польщенный общим вниманием, майор выпил стопарь, подцепил вилкой белый грибок, отправил его в рот. Выждав паузу, он хитро посмотрел на слушателей.
Все смотрели на него.
– А чё? – сам себя спросил Зубаткин и сам себе ответил: – Да ничё, я прыгал…
Сидящие за столом еще несколько секунд рассматривали майора.
– Ну и как, Гордеич? – обратился командир роты охраны к полковнику. – Навешали вам там немцы беляшей?
– Это еще кто кому навешал! – гордо ответил полковник. – У них там такая водка есть, «Голдвассер» называется, так в ней крупинки золота плавают…
– Ну и чё?
– Да ничё! Поставил ящик кадровику, вместе и выпили с начальником немецкой губы…
Зубаткин сидел как оплеванный. Даже Розия, хорошенькая Розия, жена одного из вертолетчиков, служившая в финчасти, ради которой он, сам себе не признаваясь, и хорохорился, не повела в его сторону соболиной бровью.
Только залетевший на ТУ-95 лейтенант Нефедов и чокнулся с Зубаткиным налитым до краев лафитничком, предварительно налив и майору, и сочувственно кивнул.
Выпили.
– А ты где учился? – вполголоса спросил Нефедов Зубаткина, сидевшего напротив.
Шум и гам за столом нарастали, и никто на двоих приблудных, на получужаков внимания не обращал, и обрадованный человеческим участием Зубаткин охотно ответил:
– В Балашихе, под Москвой, в автомобильном. А ты?
– Я в Астрахани…
– Так мы с тобой зёмы! – еще пуще обрадовался Зубаткин. – Я ж в Приволжском округе семь лет оттарабанил!
Веселье шло своим чередом и грозило затянуться за полночь. Спал городок, и даже тише работали драги, глуше ухали шахты, почти погасли в округе огоньки. Только нес вахту караул возле складов ГСМ да на аэродроме, под дождем, под мокрой северной взвесью, что сеется невесть откуда, с неба ли, с земли – не поймешь.
Усталый ТУ-95, весь в капельках воды на серебристом фюзеляже, тяжко, бессильно раскинул руки-крылья под бетонкой.
Огромный самолет оканчивал уж третий срок службы, и ему, построенному еще при Сталине, все не было и не было смены.
И кажется, уже не будет.
Спал самолет и не знал, не чувствовал, как касаются его бортов невидимые лучи со спутников-шпионов, как вслушиваются в любой вздох и чих возле него за тысячи верст сидящие невидимые радиооператоры, как пеленгуют они все вздоры-разговоры по телефонам и по рации, что ведутся в гарнизоне, но не чуяла машина их внимательности и настороженности.
Только мерно шагал от хвоста до винта и обратно рослый ефрейтор в плащ-палатке, в пилотке и с автоматом, и подкованные его кирзовые сапоги вызванивали, выстукивали на бетонке:
– Ать-два… Ус-ни… Стра-на!
Ефрейтор высчитывал время до дембеля сначала в месяцах, потом в неделях, сутках, часах и секундах. В секундах казалось быстрее…
2 градуса по Цельсию
Горелки двух конфорок горели синим пламенем и гудели, как в аду. На крохотной кухоньке было тесно и душно, горевшие с утра и до ночи конфорки выжигали весь кислород, но Надя с кухни не уходила. Она сидела на табуретке в углу с ногами, сжавшись в комок, нахохлившись.
Банка с мокнущим «грибом» – многие еще верили здесь в это питье – торчала на подоконнике. Серенький промозглый денек льнул к окнам пузырьками дождя, щупальцами тумана. Ничего не было видно метрах в тридцати. С улицы не доносились звуки, и только гудели, сводя с ума, гудели и гудели газовые горелки.
