«Небезызвестный…» – сдержанно-скромно улыбнулась она и, подобно красивому ночному насекомому, устремилась к желтому цвету, который показался ей неожиданно ярким, а вовсе не тусклым, как увещевал Голос.
Я словно бабочка к огню
Стремилась так неодолимо… –
раздавался романс Ларисы из телевизора роддома, куда залетела Анфиса.
В Любовь – волшебную страну,
Где назовут меня любимой.
Анфиса отстраненно наблюдала за десятком одновременно распотрошенных снизу женщин, живот одной из которых она должна покинуть в случае собственного очередного рождения, потом заорать истошно «А-а-а!», стать мокрым красно-синеватым комком и забыть все-все, что знала раньше, забыть себя, прежнюю Анфису, и тогда – кранты: ясли, алфавит, бередящий нервы Небезызвестный, слезы, деньги, похмелье, зачетка, переезд, грязные тарелки…
Где бесподобен день любой,
Где не страшилась я б ненастья…
Одинаково безмакияжные женщины в одинаковых застиранных халатах; тапочки, как музейные бахилы, непрекращающийся ор – как детский, так и дамский, очень похожий на визг свиньи, которую убивают: Анфиса слышала в деревне, как режут свинью, поэтому не могла перепутать, а у одной тетки глаза были совсем как у той хрюшки – серые и тоскливые.
Прекрасная страна – Любовь,
Страна Любовь,
Ведь только в ней бывает счастье…
Анфиса прикинула, что это не Город даже, а самое настоящее Куево-Кукуево и кукуевей не бывает; любой ценой решила Анфиса не вырождаться. Для этого потребовались колоссальные усилия и все, что могло болеть, вдруг заболело; Анфиса сама не заметила, как издала визг, так похожий на визг свиньи с грустным взглядом, предчувствующей нож…
На Анфису налетели ветер, ледяной шквал, град. Окруженной мраком Анфисе показалось, будто ее преследуют целые толпы людей. Обессилев от борьбы с ветряными мельницами, она опустилась до включения «Маяка» в куево-кукуевском коридоре и услышала из коробки радио:
– О благороднорожденная Анфиса! Спокойно размышляй о своем божестве – Хранителе, как об отражении луны в воде. Соедини воедино цепь хорошей кармы, затвори врата материнского чрева и помни о противодействии. Настало время, когда необходима искренность и чистая любовь, отбрось зависть к имеющим форму и размышляй себе о Божественном Гуру, Отце-Матери. Ты блуждаешь сейчас в Сидпа Бардо. Смотри же! Не видно твоего отражения ни в воде, ни в зеркале, да и тени ты не отбрасываешь…
Анфиса посмотрелась в треснувшее роддомовское зеркало в холодной душевой и, не увидев себя, расстроилась.
– Да, я не хочу рождаться, похожей на маленького розового свинёныша! Но и не отбрасывать тень – тоже не хочу!
– Ты должна, не отвлекаясь, принять одно-единственное решение. Принятие этого решения, Анфиса, очень важно и напоминает управление лошадью с помощью поводьев, – говорил Голос. – Что бы ты ни пожелала, все сбудется. Думай о добре, а не о зле – именно здесь и сейчас проходит граница между восхождением и нисхождением. Не отвлекайся, Анфиса! А будешь долго колебаться – хотя бы секунду, будешь долго страдать. Время пришло, соединяй цепь добрых дел.
– Смотря что считать «добрым делом», – усмехнулась Анфиса. – Вот, например, дам я соседу червонец на опохмелку, он и сочтет меня доброй. А все остальные будут смотреть с укором – с противным немым укором, как монашки на манекенщиц, и доброй вряд ли сочтут, – размышляла Анфиса, так и не решившая проблему добра и зла, и стала нанизывать все свои плюсы и минусы на ниточку – подряд, как бусы: получилось красиво, разноцветно и стильно.
– О благороднорожденная Анфиса! Сейчас ты увидишь соединяющихся мужчин и женщин. Помни, что тебе нельзя оказаться между ними! Размышляй о божественном гуру: твоя решимость непременно затворит врата материнского чрева!
– Спасибо, что напомнили, – беззвучно крикнула Анфиса, снисходительно различая запутавшиеся друг в друге руки и ноги М и Ж. Некоторые из них были почти совершенны, и Анфисе стоило целого нервного состояния не остаться с ними. Уродливые же или неинтересные тела Анфиса миновала с той легкостью, с которой музыкант минует быстрое подкладывание пальцев в каком-нибудь этюде. К тому же совершенства оказалось совсем мало, и вскоре Анфиса с облегчением вздохнула.
– Молодец, благороднорожденная! – совсем близко к Анфисе сказал Голос. – Ты вставила палки в колеса Сансары и теперь почти в порядке. «Почти» – потому, что ни жива, ни мертва. Тебе нужно скорее выбрать.
– Ха, если б я могла, то давно бы уже выбрала между тем и этим, – зевнула Анфиса. – Мое уравнение, как видите, не просто решается.
– Любое уравнение можно решить. Это только люди вечный двигатель никак не изобретут, повторяя «вычисления колеса».
– На вечный двигатель мне, допустим, наплевать, – призналась Анфиса, – я же элемент деклассированный. Но ведь я-то и правда ни жива, ни мертва, и никто ничего с этим сделать не может, и никогда не сможет – потому что, для начала антиевклидова, это должна Я сама сделать, а у меня ни жить, ни умирать – не получается, все как будто понарошку…
– Ну, ну, – успокоительно пропел Голос. – На это случай есть мудрое наставление.
– Какое? – хотела спросить Анфиса, но вдруг, неожиданно для себя самой, произнесла что-то типа мудрого наставления самой себе: «Влечение и отвращение не должны определять мои поступки, иначе снова погружусь в океан страданий».
– А еще перестань принимать несуществующее за существующее, – обозначился вновь Голос. – Все вокруг лишь иллюзия твоего разума. Но ведь и разум иллюзорен, он не существует извечно, пойми Анфиса! Тебе только кажется, что ты есть! На самом деле тебя нет!
– Как это меня нет?! – изумилась Анфиса. – Ничего себе! Я очень даже есть; я все чувствую, слышу… Разве то, чего нет, может так чувствовать и слышать?
– Может, – ответил Голос.
– Ну, вообще, дела… – не поверила Анфиса. – Но ведь, – она на секунду задумалась, – раз то, чего нет, может чувствовать и слышать, значит, оно есть!
– Хватит софистику гнать, – остановил Голос рассуждения Анфисы. – Все явления – твой глупый разум, а разум в идеале пуст, нерожден и бесконечен. Стремись к этому.
Анфиса как-то очень тяжело вздохнула и сказала:
– Задолбалась я к этой Пустоте – и так далее – стремиться. Да и зачем? Я живу мигом.
– Вот именно, мигом. Один миг. А так будешь жить целую вечность, – убедительно произнес Голос.
– А на фига мне эта ваша вечность, спрашивается, раз вся вечность – сплошной миг?!
– Пока ты окончательно не примешь форму или бесформенность и не успокоишься, разговор продолжать бесполезно. Я и так с тобой сколько вожусь, а ты все ни жива, ни мертва.
– Это точно, – согласилась Анфиса и добавила: только еще не факт, что я такой не родилась.
– Сумев уничтожить страсти, ты вспомнишь прошлые жизни. Затем у тебя появятся сверхъестественные силы, зрение, слух, к тому же ты сможешь читать чужие мысли, – говорил Голос.
– А на фига мне сверхъестественные силы и чужие мысли? Со своими бы разобраться.
– У тебя карма неотмытая. Твои мысли на протяжении многих кальп привыкли к не совсем благовидным поступкам, поэтому теперь так сложно.
– Послушайте, а если человек ни жив, ни мертв – ну, как я, короче, может его вообще в покое оставить? – спросила Анфиса с надеждой.
Голос нахмурился:
– Людей вообще нельзя в покое оставлять.
– Почему? – пропела вместо Анфисы гр-ка Уфы Рамазанова, а потом вот так: «Ну почему? Ла-ла-ла»…
– По кочану, – подытожил Голос, – теперь тебя только твой нищий принц доделает.
– В каком смысле доделает? – не поняла Анфиса.
– В прямом, – тихо ответил Голос. – Поцелует, как спящую княжну. Ложись тогда в гроб хрустальный.
– Не хочу я в гроб, – засопротивлялась Анфиса, но тут же оказалась в нем – красивом, переливающемся всеми цветами радуги и ни жива, ни мертва, приготовилась к поцелую, который оживит – или наоборот.
– Как я выгляжу? – спросила Анфиса Голос, на что тот только покачал головой: «Ты неисправима. Спи», – и Анфиса крепко-крепко заснула, выпадая в ментальный осадок.
Анфиса лежала в своем гробу, лежала, а потом от скуки начала раскачиваться. «Как бы не разбился, – подумала она, замедлив движение. – Хрустальный все-таки… Как большая рюмка без ножки…» Потом услышала и увидела себя саму как будто со стороны – в розовом платье из китайского шелка, купленном с Гитой во французском бутике на Невском. Та Анфиса, которая не лежала в гробу и источала аромат безмятежности и сандала, была, кажется, только что из салона красоты, где посетила не меньше трех залов, включая солярий.
– Ух ты, – удивилась Анфиса, лежащая в гробу до такой степени, что даже перестала в нем раскачиваться. – Неужели это я?
– Ты, а кто же, – усмехнулась Анфиса в розовом. – К тому же, редкостная ты дура.
