– Ну, не пьяный же он был.
– Я его слушаю, а сама думаю. Спроси меня, про что я думаю. Спроси!
– Дерево!
– Я думаю, еще час-другой, и все кончится. Я думаю только о том, что все вот-вот кончится. Он меня по спине гладит, целует грудь, шею, приятно, а я думаю только о том, что все скоро кончится.
– Дерево! Дерево!
– Ну, час, ну, два. И все. Ушел, внизу машина заревела, и я за ней. Орала, как недорезанная свинья.
– Ты влюблена.
– Не-ет, – протянула она. – Это что-то другое.
А что другое? Что?
Сидит, волнуется. Платье черное, а лицо розовое, заштукатуренное плотно. Ресницы подробно прокрашены, каждая в отдельности. Глаза синие, распахнутые, пустые на вид. Но влюблена, влюблена.
– У него живот. Ростиком невысокий и животик подвисает.
– Некрасивый?
– Э, нет! – Она поводила указательным пальцем перед моим носом. – Не скажи. Есть в нем что-то этакое.
– Глаза, – напомнил я.
Цокнула языком:
– Все вместе, наверное. И глаза, и попка, и руки нежные.
– Дерево! Дерево!
– Я не знаю, счастлива я или нет. Это что-то другое. Колет где-то и тянет. – Она подложила ладонь под грудь и слегка ее колыхнула. – Все время не хватает чего-то.
– Пустота, которую надо заполнить. Как будто обвалилась земля… – Я вдруг увлекся. Затянула подруга в свои чувства.
– Ага, – ответила она гортанно.
Влюблена, влюблена, пусть хоть что мне говорит.
– У него нос с горбинкой. А на кончике такое плоское место. – Она провела пальцем себе по носу.
– Дерево! Дерево!
Она выглядела куском сливочного масла, и траурная одежда ей в этом не мешала. Она буквально таяла, плыла – и не могу сказать, что я чувствовал себя на своем месте. Почему всегда неловко слушать о чужих чувствах?
– Я чувствую, как падаю. И жарко, и холодно. Так бывает? – Она не издевалась, она спрашивала, но ответ мой ей не требовался. Она вообще не ко мне обращалась. Кто-то где-то ждал ее с ответами, целым букетом, но она не знала где и потому спрашивала всех подряд, кого угодно.
– А ты не боишься, что я про тебя другим расскажу?
– Не боюсь, ты не бойся, – ответила легко и быстро, будто ждала этого вопроса.
Вот и получай теперь.
Я не знаю, зачем в нее всматривался. Может, тайну искал. Во всяком же есть тайна, надо только разглядеть.
Она походила на нетопыря: ушастая, мелкая и насупленная. А цвет кожи у нее был такой, какой в следующий раз я видел только много лет спустя, у манекенщиц на венском балу. Бледный, слегка зеленоватый.
Мы были втроем с нетопыристой девушкой: я, она и ее друг, который приходился мне знакомым. Он был моим дальним знакомым, но связи этой шапочной оказалось достаточно, чтобы я, проходя по набережной тем жарким июльским вечером, отозвался на его окрик. Увидев меня, он, невысокий, белый, квадратный, встал в позе «сдаюсь», подняв кверху руки-лопаты. И расцвел – сердечно эдак, как умеют только мужчины породы «ваня». Я тоже уселся под гриб уличной пивнушки.
К его радости прилагалось не только пиво, но и мелкая рыбешка в пластиковой тарелочке, и закат багровый, величавый, конечно, как и все багровые закаты.
Ваня рассказывал мне о своих планах, которые были величавей заката. Он собрался открыть свою фирму, ремонтировать телевизоры, радиоприемники и прочую такую технику. Странно было воображать, как он своими толстыми пальцами расковыривает хрупкие электроприборные внутренности.
– А стартовый капитал какой? – полюбопытствовал я.
– Да чего там надо-то?! – отвечал Ваня, счастливо жмурясь.
Ну, да, какие могут быть расчеты при таких-то планах… «Все будет, все» – читалось на его круглом лице, наполовину заросшем русой щетиной.
– Да? Да? – все приговаривал он, обнимая девушку, хлопая ее по плечу, прижимая к себе довольно крепко.
Ваня рисовался, бахвалился – и вел себя с ней совершенно по-хозяйски, как бывает, когда главные интимности, скрепляющие союз, не только проговорены, но и прожиты – не полностью, но достаточно, чтобы прилюдно мять спутницу и хлопать ее по плечу, не боясь вызвать у нее недовольство.
Хрупкая девушка терялась в его тени, но не без остатка – иначе откуда бы я узнал, что она с Ваней согласна, собирается за Ваню замуж, хотя знакомы они всего пару недель. Соглашалась и трясла светлыми волосами средней длины, заправленными за островатые оттопыренные уши. Она, как я теперь думаю, участвовала в разговоре или даже им дирижировала – молча, почти незаметно, как это умеют только очень умные женщины. Хотя не исключаю, что мне хочется считать ее умной потому лишь, что Ваня выглядел настоящим «ваней», а кому-то же надо рулить их житейской лодкой.
Она была бледная, с тускло-русыми волосами. На поэтессу похожая. На поэтессу-учительницу, живущую школой, а тайком – и стихами; все знают, что она пишет стихи, подсмеиваются, но потихоньку: пускай уж ей будет чем жить при такой-то нетопыристой внешности.
Ваня болтал, я соответствовал, девушка тоже как-то участвовала, потом надвинулась ночь, и наступила пора ехать.
– Я плачу́, – вальяжно сказал Ваня, взмахнув рукой-лопатой.
В такси он уселся на переднее кресло, рядом с водителем, а мы с его невестой, непонятно на кого похожей, устроились сзади. Помню, было очень темно, и барабанную дробь помню: речь Вани становилась все более отрывистой. Я тоже старался, как мог. Говорил что-то про путешествия и про певицу Земфиру, которую увидел вживую двумя днями раньше. Я очень гордился встречей с певицей Земфирой, тем, что перекинулся с ней, такой талантливой, парой слов – и вот под пиво вылезло самодовольство, как из воды – пена….
Она сама взяла меня за руку. Пальцы у нее были тонкие и маленькие, а ладонь холодная и влажноватая. Я заговорил с подчеркнутым воодушевлением, как кроссовик, который соскочил на склон оврага и, тщетно пытаясь не упасть, лихорадочно семенит ногами. Что делать с рукой чужой невесты, я не знал – так и сидел, болтал лихорадочно, отбивал Ванину словесную дробь и ничего не предпринимал, пока за окном пролетала темнота.
Мы приехали. Высвободив руку, я вышел. Ваня сказал «пока» и больше со мной никогда не разговаривал.
Раздружились мы с Ваней. Я знаю почему.
– А ноги у нее – как бутылки… – говорила особа, которую я считал подругой Маши.
Она ею и была, но тогда, в семнадцать – двадцать, я не знал еще, что дружбы бывают разные, хотя называются все они одним и тем же словом.
Подруга, зовут которую, например, Женя, любила тему «Маша». Обсасывала все до мелочей, как любители вяленой рыбы, смакуя, обсасывают каждое ребрышко. Наслаждение на ее строгом козьем лице не прописывалось, но к тому времени я был в курсе, что уж оно-то, наслаждение, бывает разным.
Женя рассказывала однажды, как они гуляли с Машей, как та всю дорогу долдонила про оладьи.
– …как пожарила, как на тарелку положила, как сметанкой сдобрила. Будто мне это интересно, – поджимая губы, говорила сухая и длинная Женя о маленькой и фигуристой Маше.
Я признавал Женину правоту: мне кажется смешным даже думать об уже съеденном, не то чтобы об этом еще и говорить. Но картина запомнилась: две девушки, каждая по своему интересная, идут по аллее, увлеченно беседуют, проходящие мимо парни воображают себе какие-то кружевные девичьи секреты, а те – и высокая в пиджачке, и маленькая в кофточке – рецепты оладьев обсуждают. Комедия – милая, малая.
Дружба их возникла из необходимости. На первом курсе, в первое утро первого дня, впервые оказавшись в лекционном зале, они зацепились друг за друга: других знакомых лиц поблизости не оказалось. Они жили в одном квартале, но близко знакомы не были, потому что ходили в разные школы.
Так и срослось. К тому же квартал их был престижным, раньше в тех сталинских домах-тортах селились советские функционеры, а позднее их новые богачи стали занимать.
Социальный вес у девушек был одинаковый, а цели – разные. Каким видела свое будущее длинная Женя, я понял позднее, а маленькая Маша никогда не скрывала, что собирается удачно выйти замуж. Она восхищалась Скарлетт О’Харой из «Унесенных ветром», Маша хотела быть такой же хорошенькой нахалкой, но, в отличие от американки, у нее ноги были бутылками, да и в фигуре полноватость присутствовала, сколько Маша ни изнуряла себя диетами.
– У нее даже месячные прекратились, – выдавала Женя Машины секреты, – организм вернулся в детское состояние.
– А может… – Я подмигнул, мол, причины могут быть и другими.
– Нет, исключено, – заявила Женя так уверенно, словно вся интимная Машина жизнь проходит на ее раскрытой ладони (узкой лапке с длинными-предлинными ногтями).
Женя хорошо училась. Она получала хорошие оценки, но спрашивать ее преподаватели не любили, а во время докладов Жени в аудитории стоял легкий шумок, как пар над тарелкой супа: над партами что-то клубилось, пока Женя строгим ясным голосом вычитывала из своих манускриптов верные слова, уложенные в правильные фразы.
