– Я, – говорю, – из Петербурга. А это, – и киваю на ее руки, – моя книга. И я ее со стола продаю.
Листает. Я сижу на стуле.
– Я, – говорит, – вас вижу каждый день. Вам наши условия уже известны?
– Уже, – говорю, – известны. А меньше, – спрашиваю, – нельзя? Часов… хотя бы шесть…
– Меньше нельзя… – и так участливо мне улыбается. – Вам сколько, – спрашивает, – лет?
– В июле, – говорю, – пятьдесят два. Уже два года внуку.
Все продолжает улыбаться:
– Мальчик на побегушках…
И начинает перечислять мои будущие обязанности: и грузчик, и мойщик посуды. А перед закрытием – еще скоблить полы.
– Нет, – говорит, – это не для вас…
– Да, – соглашаюсь, – это не для меня. – И поднимаюсь.
Протягивает мне книжку и все еще продолжает улыбаться.
– До свидания, – говорю, – извините.
– Ничего, ничего… – и понимающе мне кивает.
Ромка:
– Ну, как (заинтересованно)… Взяли?
– Ты, – говорю, – что, офонарел? Два доллара в час… И целый день…
Ромка молчит и, теперь уже как будто извиняясь, обреченно опускает голову.
– Да, да… старик… ты прав… Это, наверно, я… виноват… не сообразил…
– Ну, почему же не сообразил? Ведь ты же, – улыбаюсь, – хотел как лучше.
Игорек меня удивил. Мы вошли с ним в метро, и он мне вдруг предлагает:
– Давай паровозиком.
Я говорю:
– Давай.
И как-то сразу и не сообразил. Что паровозик-то общий, а за жетон платил только я. Или как там он здесь называется, токин. Сначала даже хотел с него содрать. А что? Шестьдесят два цента. И можно купить шесть бананов. Но потом думаю, ладно. И все ему простил.
Но все равно как-то странно: ну, какой же он после этого хирург. Да еще из клиники Святослава Федорова. Сейчас он, правда, помогает молодым художникам и у него в Центральном парке свои люди. И одну телку он даже может предложить кому-нибудь из нас.
И Димон Игорька похвалил. Игорек говорит, что телка уже согласна. Но только на «кеш». А «кеш» – это значит наличными.
Жена какого-то перекупщика, и только что из Совка. Но уже приступила к работе.
Все, падла, трется, и Игорек уже дал ей добро. И Димон Игорька опять одобрил.
– Все, – говорит, – упирается в «лавэ».
А «лавэ» – это значит капуста.
Телка должна пропускать за рабочий день пять-шесть клиентов. Днем или ночью, смотря какая смена. И в основном – отсос. И в среднем примерно триста баксов. А если перевыполнила план, бывает, и четыреста. Она же сюда приехала не груши околачивать.
Саня-Хохол (из Ессентуков) горестно вздыхает:
– Хорошо бабам!
Но, оказывается, мужикам еще лучше. Игорек говорит, что мужики здесь ценятся еще дороже.
– Тут, – смеется, – один «голубой» все ищет себе клиентуру. И даже придумал фамилию. И теперь он уже больше не Шкуренко, а Джонсон. И сам тоже недавно из Совка. И все приглядывается к перекупщику, чья телка приехала на заработки.
– Какая, – говорит, – у вас фигура!
А этот шепелявый придурок (перекупщик) уже прозвал своего ухажера (передразнивает) Окфаной. (И сам перекупщик тоже хохол.)
– Похож на тебя, – и кивает на Саню. – Так что, – смеется, – Санек, можешь спать спокойно. Ты, – говорит, – ему понравишься. И Оксана будет тебе отсасывать. За сто долларов в час.
– А что, – Саня чешет затылок; он бы вообще-то не отказался.
И не надо ездить на биржу.
В шортах и в бобочке вваливается еще один Игорек (бывший баскетболист из дубля ЦСКА).
– Ну, кто самый храбрый?!. – и кидает на стол свое гоночное кепи. – Кто даст полтинник? Аркашу зашкаливает в «Лагуне»…
Оказывается, уже швыряет музыкантам последние червонцы и заказал еще графин коньяку.
Аркаша – таксист и недавно отправил жену «в горы к пейсатым». И теперь наслаждается. И сейчас его нужно вызволять. И Игорек тоже за рулем и вчера прямо в машине «выхарил итальянку».
Все одобрительно молчат, но никто ничего не дает.
Димон вытаскивает из кармана бумажник и отсчитывает Игорьку пять червонцев.
– В натуре… слышь… – и грозит Игорьку пальцем, – ты, б. дь, смотри… только без вые. нов…
Оказывается, уже не в первый раз.
Минут через десять вваливается и Аркаша. Наверно, сбежал. И как это они с Игорьком разминулись?
Заваливается за стол и, уткнувшись головой в кулаки, застывает.
Димон его тормошит:
– Аркадий, а где машина?
Аркаша поднимает голову:
– А х… его знает…
Теперь все ждут Игорька.
Аркаша сползает со стула и, шарахнувшись о стенку, скатывается с крыльца.
Пошел вызволять Игорька.
И теперь пропали оба.
Ребята гуляют.
Мишка решил меня осрамить. Да еще и при свидетелях.
Смеется:
– Ну, вот, скажи, ты, великий юский писатель, зачем ты все это пишешь… Бабушка сказала дедушке… Ты бы лучше написал, почему гибнет Россия.
– Я тут ему, – рассказывает Лешке Толстому, – кинул идею, что этому пидору Окуджаве отсосала негритянка. А он, – лыбится, – взял и записал себе в тетрадку…
И оба с Лешкой – ну, прямо покатываются. Что вот какой Солженицын му…к.
И все, конечно, слышали.
Потом сидим, и уже после стакана Димон мне и говорит:
– Да ты, Толян… в натуре… че, оборзел… записывать такую х. ню!
И еще потом, наверно, полчаса с ними спорил. И все меня защищал. Что не такой уж я му…к, как они обо мне думают.
– Ну, что, угадал?.. – хитро улыбается мне Еся.
– Да подожди ты, – смеюсь, – дай человеку подумать…
Ну, и стою и думаю. А он меня в это время жалеет.
Еся из Одессы, и он перворазрядник по боксу. И, хотя до мастера спорта не дотянул, владение техникой боя помогает ему и сейчас. Еся работает вышибалой в ресторане «Зодиак».
– Какую потеряли страну… – и с укоризненной досадой качает пострадавшей в тяжелых боях головой, – какой прекрасный народ…
И лучшие из лучших стоят теперь здесь, на Брайтоне, и за какие-то гроши предлагают прохожим свое искусство. Вместо того чтобы писать сценарий к кинофильму «Кубанские казаки».
Он этот кинофильм смотрел, наверно, десять раз. И сейчас бы не отказался еще.
– Все, – говорю, – отгадал. Сегодня, – улыбаюсь, – за левое.
И попал в самую точку: сегодня Горбачева надо повесить за левое яйцо. А Ельцина – за правое.
А завтра – наоборот.
И такую загадку он мне задает каждый день. Уже, наверно, целый месяц. И я ему каждый день целый месяц подряд отгадываю.
1
Профессионала сразу видно по почерку: сначала оторвет у мухи крыло, а потом наблюдает – полетит или не полетит?
Небрежно так схватил и, ткнув наугад в страницу, чуть ли не на весь «Интернейшенел» водит по строчке пальцем.
А там у меня такая фраза: «Рельеф – это почерк земли. Отпечаток ее души».
– Ну, разве, – смеется, – так пишут? Ведь ты же, – улыбается, – художник… Толстой, прежде чем…
Но я его перебил:
– А, ну, – говорю, – «ложи в зад»! – И вырвал у него свою книжку из рук. – И больше, – предупреждаю, – не трогай.
Стоит и, переваривая мою реакцию, все продолжает улыбаться.
И вдруг без всякого перехода как-то вмиг посерьезнел. И смотрит мне прямо в глаза. И взгляд не то чтобы отливает свинчаткой. А так. Сразу же дисциплинирует.
– Хотел, – говорит, – тебя проверить. – И протягивает мне петушка. – Виталий.
Потом, правда, и сам оказался художник.
И у него здесь даже своя мастерская. И если я заслужу, то он меня может к себе пригласить в ассистенты. В порядке обмена опытом.
– Покажешь, – и снова заулыбался, – свои записные книжки.
Ну, я, конечно, сразу же обрадовался: давно я уже не встречался с настоящими художниками. Да еще не где-нибудь, а здесь. Где все далекое вдруг так до боли сближает.
2
И теперь он для меня вроде старшего брата. А я как будто где-нибудь на койке в больнице имени Куйбышева. И он мне принес апельсин.
– Вот, – говорит, – видишь доллар?
Я говорю:
– Ну, вижу.
– А это, – спрашивает, – знаешь что? – и на обратной стороне на рисунке дотрагивается до кружка.
– Ну, – улыбаюсь, – кружочек.
– Кружочек… Сам ты, – усмехается, – кружочек. – И даже почему-то рассердился.
Оказывается, корона Николая Второго.
– А это, – объясняет, – Ипатьевский дом.
– Ну, и что, – говорю, – дальше?
– А ты, – улыбается, – подумай…
И мы с ним вместе стоим и думаем.
– Ну, что, – смеется, – так и не догадался?
– Ладно, – говорю, – сдаюсь.
И оказалось, первый президент России.
3
И вдруг приносит мне томик Антона Павловича Чехова. Я думал, решил продать, и уже приготовился торговаться. А у него, оказывается, такая работа.
– Вот, – говорит, – читай. – И открывает заранее приготовленную страницу. А между страницами закладка.
– Читай, – улыбается, – читай.
И то, что надо прочесть, подчеркнуто красным карандашом.
«Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона, и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа».
