– Слушай сюда. И тебе, – улыбается, – не стыдно?
Я хотел ему объяснить, что американцы мне ничего не дали. Но он, оказывается, совсем о другом.
– И тебе, – повторяет, – не стыдно не подарить свою книжку собрату?
– Да, – говорю, – стыдно.
И подарил. И мы с Геной с тех пор крепко подружились.
4
А начинал он еще во времена «оттепели».
– Помнишь, – говорит – в «Литературке» была такая рубрика. Двенадцать стульев.
– Она, – говорю, – вроде есть и сейчас.
Так вот, Гена ее самый первый автор. Он когда-нибудь мне эту газету покажет.
– Надо, – говорит, – найти.
А после «оттепели» решил переплыть в Турцию. Перестали, объясняет, печатать.
– Что, – спрашиваю, – прямо баттерфляем?
Но оказалось, не совсем. Он мне потом тоже когда-нибудь расскажет.
Ну, и попал в Мордовию. А в Калуге остался сын. И уже здесь у него вышла первая книжка. «Сатирой по мозгам».
– А у меня, – смеюсь, – «Мозги набекрень» без всякого вмешательства.
Так что мы с ним теперь, и правда, побратимы.
И вот однажды Гена стоит на платформе, а электрички все нет и нет. Здесь иногда бывает. И вдруг подваливает «кочегар».
– Дай, – говорит, – падла, пятерку.
Ну, Гена ему и дал. Червонец. Жалко, думает, все-таки бездомный.
А негру все мало.
– Давай, – говорит, – еще.
И Гена тогда на него рассердился.
– Пошел ты, – говорит, – на х…
И негр на него за это обиделся. Ну, и пихнул. И прямо на рельсы. А тут как раз электричка.
Через полгода открывает глаза и ничего не понимает. Какая-то капельница. А где же, ищет, ботинки? Но ботинки ему больше уже не понадобились.
И вот он теперь с нью-йоркским «трейном» судится. И скоро начнется процесс. И Гену будет защищать сам Шапиро.
А когда он выиграет два миллиона, то купит себе новую коляску. Не это говно, а настоящую, автоматическую. И будет носить лайковые перчатки.
А сейчас у него ладони все равно что подметки. Он ими крутит колеса. И когда будут готовы протезы, обязательно махнет к сыну в Калугу. Наверно, уже выше папы. А был такой карапуз. Но больше всего Гена любил ловить на Оке пескарей. 5
Все подходят пешком, а Гена ко мне подъезжает на собственном транспорте. Прямо по тротуару. И вместо приветствия сразу же называет цифру.
– Тысяча двести восемьдесят шесть.
Вчера была тысяча двести двенадцать. А позавчера – тысяча сто пятьдесят четыре.
Дает мне информацию, какой сейчас в России курс доллара. Приносит благую весть.
Российский рваный дешевеет, а я здесь на Брайтоне богатею.
– Слушай сюда…
И, покопавшись у себя за спиной в нацепленной на коляску сумке, достает портсигар.
Вчера была ярмарка, и Гена, как всегда, отоварился.
– Ну, сколько? – и так предвкушающе улыбается.
Портсигар стоит долларов пятьдесят. Но я делаю вид, что не знаю.
– Наверно, – говорю, – долларов пятнадцать…
Гена хохочет, и я вместе с ним тоже улыбаюсь.
Оказывается, сто двадцать. Но Гена не такой дурак и сторговался на восьмидесяти пяти.
Теперь достает часы. Примерно долларов за сорок. И снова так загадочно щурится.
Я говорю:
– Двенадцать.
И Гена опять хохочет.
– Ну, ты, – говорит, – даешь!
Оказывается, семьдесят пять. Но ему уступили за шестьдесят.
– Ну, ладно, – говорит, – я еще подойду.
И уезжает.
Часа через три подъезжает опять. И как-то немного запунцевел. Не кожа, а рельеф. Ну, прямо хоть лепи монумент.
Жаль, что его не знает Эрнст Неизвестный. Такая пропадает натура.
– Слушай сюда… Ты, – спрашивает, – не помнишь, сколько стоит у вас на Невском проститутка?
– Вообще-то, – говорю, – я не специалист. Ну, тысячи три. Или четыре.
А на самом деле, наверно, тысяч пятнадцать. Или двадцать. Все, правда, зависит от смены.
И мы начинаем делить. И получается, что на Невском проспекте проститутка колеблется где-то между двумя и тремя долларами.
И Гена опять доволен.
А иногда интересуется похоронами.
Сейчас лимона полтора. Но это еще не вечер.
– Слушай сюда… – и тычет себе куда-то в карман.
– При Хрущеве, – смеется, – нашли у тебя десять долларов – и дали десять лет. А сейчас на базаре бабка продает курицу – так ей, – улыбается, – подавай «доляр»…
И опять уезжает.
Ну, а под вечер делает прощальный обход. И на сладкое Гену всегда интересует моя выручка.
– Ну, как, – спрашивает, – сколько?
– Да сегодня, – говорю, – что-то слабовато. Всего, – вздыхаю, – шестнадцать…
А на самом деле шестьдесят четыре.
– Это все, – улыбается, – евреи виноваты.
6Мы с Геной поговорили, и он только что уехал. И откуда ни возьмись вдруг мой старый знакомый. Я помню его еще по набережной. Все за мной наблюдал.
Как-то подходят и сразу человек пять или шесть. Целая компания. Вываливаются из кафе и прямо меня облепили. И все такие довольные. И больше всех, конечно, я…
И неожиданно такой насмешливый голос:
– И как вы только можете?..
– В чем, – поворачиваю голову, – дело?
– И как вы только можете надписывать свою книгу этим пьяным шакалам?
Оказывается, когда я надписывал, внимательно следил.
– Во-первых, – говорю, – это не шакалы, а люди.
– Вы так считаете?
– Да, – говорю, – я так считаю.
– Ну, тогда спокойной ночи…
И, даже не взглянув на мою книжку, обидевшись, улетучился. В помятом плаще и с поднятым воротником. И, по-моему, тоже косой.
И вот, я его теперь узнал.
– Я, – говорит, – вам просто удивляюсь. И как вы только можете так долго разговаривать с этим оборванцем!
Я говорю:
– Его скоро будет защищать Шапиро. И Гена получит два миллиона.
– Его будет защищать сам Шапи-и-ро? И вы в этом уве-е-рены?
И в нашей ночлежке считают, что этот мой сыщик прав.
Оказывается, никто Гену и не пихал. А сам просто ужрался и свалился.
А я, му…к, развесил уши и слушаю.
7Все меня предупреждал: вот, будешь уезжать в Россию – и выставлю стол. И под открытым небом посидим. Я на скамейке, а он в своей коляске.
И не нужен никакой ресторан. У нас будет пикник прямо на берегу океана.
И вытаскивает у себя из сумки жратву. И чего там только нет: и маринованные устрицы, и вяленые осьминоги, и всех сортов и оттенков икра… Ну, и, конечно, водяра.
А иногда мне даже предлагает.
– Ты, – спрашивает, – не голодный? Хочешь покушать?
– Да нет… – улыбаюсь, – спасибо.
И Гена тогда на меня обижается.
– Ну, – говорит, – смотри.
А когда уже совсем уезжать, то еще накануне куда-то вдруг пропал. И так и не появился.
Но я ему все равно оставил. Купил за три с полтиной чекушку «Смирновской» и попросил от меня передать.
8А на следующий год меня укусила собака. И на всякий случай мне сделали прививку от бешенства.
Стоим с Леной в очереди и вдруг видим – Гена. Оказывается, прямо в госпитале и ночует.
Сидит в своей коляске – и спит.
1
С худосочной косичкой толстозадый парень в шортах со связкой ключей на боку и в несколько оборотов полосатой змеей вокруг шеи. Так неулыбчиво и деловито – прошел.
Как у нас бы на Невском с авоськой пустых бутылок.
2
В соломенной шляпе и с виду вполне нормальный молодой человек. Но если внимательно приглядеться, то на одной ноге ботинок, а на другой – тапочка.
На Невском пока не замечал.
3
В блестящих сапогах и в мундире гестаповца. Полистал мою книжку и всех на обложке узнал: и Окуджаву, и Бродского. И даже Варлама Шаламова.
На Невском исключено.
Я стою перед зеркалом и, намыливаясь в ресторан, навожу марафет: причесываю виски и разглаживаю, распушая, бороду.
Кепочка у меня тоже из кожимита, из того же самого, что и пиджак. И через плечо перекинута сумочка. Такой у меня здесь прикид.
И в этой кепочке, в зависимости от обстановки, у меня три лица.
1. Радж Капур из кинофильма «Бродяга».
2. Родина или смерть.
3. Рабочий Павел Власов из романа Максима Горького «Мать». А можно и «Ленин в Октябре».
Сначала я прохожу мимо индусов. Прислонились к «дверному косяку» и лузгают семечки.
«…И если ты обманешь Джагу…» – и такой романтический оскал…
Ну, в общем, все ясно: «хинди-русси – пхай, пхай!»
Потом перехожу Кони-Айленд. И теперь уже пуэрториканцы. И точно в деревне на завалинке. Сидят и тянут прямо из горла пивко.
И тоже свои в доску: «Куба – да. Мяса – нет!»
И вот выхожу на набережную. И здесь я уже из стачечного комитета.
И вдруг навстречу пара… Пара чернорабочих.
– А ты, – улыбаются, – чего здесь, братишка, делаешь?..
– Как, – говорю, – чего… – а у самого по спине мурашки.
– Вот, – заикаюсь, – зис из… май бук… – это я так со страху сострил. – Обыграл, – говорю, – Клима Ворошилова в бильярд…
Но они моего остроумия так и не оценили.
– Мы тебе, б. дь… – улыбаются, – рога… ты смотри… пообломаем…
И почесали дальше. И если глядеть им вдогонку – два вылитых шкафа.
