– Видал, – говорит, – какую Сундук украл кепку.
И Петушок пролегавил Бабону. И Бабон у меня все отобрал. И деньги, и кепку. И еще мне устроил «макароны». Чтобы «мразь» не утаивал. А дома пришлось признаться, что я ее потерял, и папа меня высек сразу по двум номинациям: за неряшливость и за вранье.
Мне тогда, правда, было всего двенадцать. А Асбесту, наверно, уже под сорок.
Я у Асбеста спрашиваю:
– А вдруг пуэрториканец попутает?
– Ничего, – улыбается, – страшного. Ну, даст, – смеется, – пару раз по е. лу – всего-то делов!
Я Асбеста в ночлежке уже не застал, он тогда учился на курсах. А потом бы послали на рудники. А там асбест. У нас на Урале – бутылка кефира и туберкулез. А у них в Калифорнии – парк культуры и отдыха и десять баксов в час. И у Асбеста уже были корочки. Но в последний момент подвернулось дежурство. И ничего не надо делать. Давишь клопа – и в час четыре бакса.
Да ну его, думает, на х… И никуда не поехал.
А Гера мечтает замолотить без булды. И потом собирается вызвать семью.
– Сначала, – объясняет, – надо устроиться суперинтендантом.
Это у них вроде завхоза.
В Москве целое правление кооператива, и никто ничего не делает. Зато все ломается.
А здесь всего один человек. И всегда все в порядке.
Иногда, правда, подбрасывают халтуру: переставить в другое место розетку.
– И представляешь, тридцать баксов!
Или врезать замок. И тогда – вообще – сорок!
Такие у них расценки.
А унитазы, смеется, вылитый Эрмитаж. Это тебе не Черемушки.
И за жилье ничего не надо платить. А потом так и останется.
А самое главное – документ на работу. Без него никуда не возьмут. Как там у них называется – «сошиал секьюрити». (Гере уже обещали. Знакомые. Вместе ковыряли в носу. Еще в КБ. Они здесь уже третий год.) И всего за восемьдесят баксов.
Ну, а потом отрабатываешь «грин-карту». А после «грин-карты» – резидент. И можно вызывать семью. А после резидента – претендент на беженца.
– Нам, – говорит, – правда, легче. А вам нужно придумывать легенду.
Ну, там, сидел в психушке. Или, например, диссидент.
– Я, – улыбаюсь, – полукровка.
– А мать, – спрашивает, – кто?
– Мать, – говорю, – русская.
– Это, – говорит, – хуже.
– Да я, – говорю, – вообще-то никуда не собираюсь. Просто, – улыбаюсь, – так. Интересно.
– А то, – говорит, – смотри.
– Ну и что, – спрашиваю, – дальше?
– А дальше, – улыбается, – совсем пустяк.
Сначала беженец. И снова претендент. Уже на гражданина. И, наконец, финал.
«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Такая вот синяя птица.
– Да, – улыбаюсь, – совсем и не обязательно быть поэтом. Ну, разве что Иосифом Бродским.
– А что еще, – вздыхает, – остается?
… И вот недавно вдруг из России звонок, – у Геры умирает мама.
И Гера выставляет ребятам стол. И даже купил в «Золотом ключике» крюшончики. Себе наливает «кошерное», а всем остальным – «Смирновскую».
Ну, и мне тоже протягивает стакан.
– Помяни, – говорит, – мою маму.
И Лешка даже сделал Гере замечание.
– Кому ты, – говорит, – наливаешь? Это же предатель. Он же, – улыбается, – смешал свою мать с говном.
Подваливает клиент и внимательно разглядывает «Галину». «Галина» – это значит Галина Вишневская.
Все смотрит, смотрит, а я уже ломаю голову. С чего начинать: с двенадцати или с червонца?
Начнешь с двенадцати – и сразу отпугнешь. Начнешь с червонца – и некуда торговаться.
Сейчас достанет кошелек.
Наконец, отрывается и ставит в нашем поединке точку.
– Вот, – улыбается, – сука!
Еще один, и тоже все смотрит и смотрит. Но теперь на двухтомник Есенина. И почему-то на меня рассердился.
– Твой Маяковский, – делает вывод, – козел.
Оказывается, не знает географии.
– Вот, – говорит, – гляди, – и вырывает из записной книжки страничку. И что-то на ней рисует.
– Видишь, – объясняет, – залив. А это – Ривер-Плейт…
А у Маяковского безработный сигает с Бруклинского моста прямо в Гудзон.
И так презрительно усмехается.
А еще один вдруг подошел и поддержал.
– Вот, – говорит, – послушай. – И неожиданно процитировал Пушкина.
Молчи, бессмысленный народ.
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий.
Ты червь земли, не сын небес…
Да, думаю. Это тебе не Литейный.
– Ну, разве, – улыбается, – не козел?
А все-таки не совсем понятно: почему Андрей? Да мало того – еще и Андрей Кленов. Поверх седых висков и внушительного лба, венчая колбасный анфас, блистает коричневый череп.
Читает свою поэму, где «мальчик из Могильно», слушая сводки «Информбюро», мечтал написать балладу о еврейском народе. Читает и как будто молится, и если попробовать вникнуть, то в горле застрянет ком. И получает букет хризантем от ветеранов факультета славистики (зря, что ли, Ромка меня туда пригласил). И в результате оказывается герой «Иванкиады» Войновича Арон Купершток. Вот это уже теплее.
И не успел вытереть слезы, как вдруг, чуть ли не в пояс раскланиваясь, давай теперь извиняться. Ему еще надо поработать над гиперболой. И свалил.
Я для приличия минут пятнадцать посидел и тоже засобирался. Сегодня Еся-Боксер обещал вечеринку, а это не баран чихнул. Гляжу, и Ромка тоже было рванул, но в последний момент все-таки остался.
– Ты, – смеется, – куда? Еще же, старик, сабантуй!
…Минуя турникет, я влетаю в последний вагон. Но после Бруклинского моста неожиданно застряли. И простояли, наверно, полчаса. И почему-то полным-полно китайцев. Потом китайцы все как-то вмиг испарились – и у каждой женщины на лбу – малиновая мушка. Но и эти, не успев помаячить, тут же разлетелись и уступили место по-варшавски «запшекавшим» «кобетам»… А ближе к Брайтону – хоть вывешивай Ромкин плакат.
…Я вбегаю в «Зодиак», а там уже торчит знакомая тележка. Он всегда ее оставляет возле вешалки. А сам со своими балладами обходит накрытые в зале столы.
И Еся-Боксер так понимающе мне соболезнует.
– Опять, – разводит руками, – не успел…
Я же сказал, Арон Купершток. А после Арона Куперштока ловить уже нечего.
А когда выходит на набережную, то со своей тележкой объезжает все скамейки. Так что мне до него еще расти и расти.
И, как пример для подражания, имеется и свой «Феликс Эдмундович», и, по сравнению с ним, Арон – просто приготовишка. И этот обходит уже не скамейки, а целые кварталы.
Как-то стою в «Интернейшенеле» за плавленым сырком, а он там всех подряд и прочесывает. Каждый отдел: и гастрономический, и кондитерский, и рыбный.
– Ви, – улыбается, – не еврэй?
Ну, и все время попадает в яблочко. Работает без дураков.
И вроде меня с такой же, через плечо, сумочкой. А вместо кепочки – с такими висюльками шляпа. Как будто заплетенные косички. Ну, прямо из листовки возле Гостиного двора.
И даже не нужно надписывать. Вытаскивает брошюру – и вся любовь. И каждый отслюнивает доллар.
– Я, – говорю, – вообще-то полукровка.
Но он от меня даже как-то шарахнулся.
Хотел потолковать с ним за житуху. И все никак не удается.
Увижу – и прямо к нему. Но он меня почему-то сразу же унюхивает. Нырнет, и смотрю – уже кого-то прищучил.
А иногда даже выходит на проезжую часть. И давай прочесывать подряд все машины.
И все допытывается:
– Ви не еврэй?
И каждый как будто платит штраф. Но, правда, негров – тех почему-то не трогает.
И потом я все-таки догадался, где зарыта собака.
Тридцать лет тому назад папа решил меня устроить на работу. Приводит в отдел, а начальник отдела – еврей. И мне надо заполнить анкету.
Ну, и в графе «национальность» я взял и накорябал: «гибрид». Просто хотел сделать человеку приятное.
Но он моего порыва так и не оценил.
– Вы, – говорит, – что, – и смотрит на меня волком, – растение?
И так меня потом никуда и не взяли.
– Вот, – говорит, – смотри, – объясняет мне Мишка, – все здесь у них китайское… или тайваньское… И даже бананы, – улыбается, – и те кубинские… А своего – ни х…
Во время беседы, в силу повышенной эмоциональности, Мишка, как правило, переходит почти на сплошной мат. И, как ни странно, я ему отвечаю той же монетой. Как в ресторане евреям. Когда, по мере оживления торговли, перехожу на еврейский акцент.
Сегодня Мишка в ударе и, прежде чем начинать свою исповедь, должен себя для порядка распалить.
Да он с ихней Статуей свободы не сел бы рядом и срать! Все гоношатся: равенство, правосудие! А Мишка уже знает, что значит правосудие по-американски.
Примерно такое же, как у нас теперь в милиции. Но только еще хуже. Даже еще хуже, чем в Эстонии.
– Вот, – говорит, – послушай.
Приходит Мишка к дантисту, и тот ему нарочно вырвал здоровый зуб. Мишка сначала вырывать не хотел, но дантист его все-таки убедил. Что у него больные корни.
Мишка ему заплатил сто долларов, а зуб все болит и болит. Ну, прямо хоть лезь на стенку.
