Мишка ему заплатил сто долларов, а зуб все болит и болит. Ну, прямо хоть лезь на стенку.
Дантист Мишке и намекает, что не помешало бы вырвать и другой. Тот, который болит. Но только уже не за сотню, а за пятихатку. (Значит, за пятьсот.)
Понятное дело, еврей. Правда, не наш советский, а демократический польский. Но хрен редьки не слаще.
Мишка сначала засомневался, но еврей Мишку опять убедил и теперь ему выдрал уже и другой. И Мишка тут же стал собирать документы, что выдранный после здорового зуб и вправду больной. Но люди еврея про второй зуб ничего Мишке на руки не дали. А документы на здоровый – сожгли; но Мишка все-таки успел зафиксировать инвентарный номер. И даже и здесь, в логове врага, нашлись добрые люди и посоветовали ему взять еврея за жабры.
Мишка еврею и говорит: давай, падла, лечи второй бесплатно, и тогда, обещает, что вырвал здоровый, прощу.
Но еврей заартачился.
Мишка ему говорит: ну, б. дь, смотри. И повел с жидярой борьбу не на жизнь, а на смерть. И выбьет теперь из него страховку – двадцать тысяч долларов. И со спокойной душой вернется в свою Эстонию.
И еще для Мишки важен азарт.
– Все, – говорит, – еврею теперь хана.
А тот и не ожидал, что Мишка окажется таким хватким. Будет теперь, сука, знать.
Да что там еврей. Мишка даже попер и на полицию.
– Здесь вам, – кричит, – не у Феди!
Его давай успокаивать, но у Мишки были свидетели, что он упал от боли в обморок. И что дантист грозился его прямо в кресле убить. Хотел, паскуда, сломать Мишке челюсть.
И тогда полиция решила, что с этим русским лучше не связываться; и все закончилось встречей на Эльбе. И за «использование служебного положения в целях вымогательства» жидяре теперь корячится волчий билет.
А точку в этой удивительной истории поставил Стасик. У нас в ночлежке у него, как и у всех, тоже кликуха. У Мишки – Жидомасон. У меня – Солженицын. Ну, а у Стасика – Американец. Уж больно ему здесь в Нью-Йорке все нравится. И в особенности его поразил один случай, который ему подтвердил, что Америка – великая страна.
На Пятой авеню пуэрториканец торговал со столика пирожным. Пошел, рассказывает, поссать – а негр видит, что никого, – и прямо с лотка это пирожное сп…дил.
Негра, конечно, взяли за жопу, и потом состоялся суд. И суд, признав похитителя пострадавшим, вынес обвинительный приговор самому пирожному.
За то, что оно такое привлекательное и в отсутствие справляющего нужду пуэрториканца позволило себя соблазнить.
– А с кочегарами, – вздыхает, – даже в Америке ничего не могут поделать.
На Сорок второй стрит на телефонном узле их всегда целая кодла. И за пятерку «баклажан» соединит тебя хоть с Новой Гвинеей.
Телефонистка ему добывает номер карточки, и негр этот номер записывает себе на ладонь. Но может и наколоть, и поэтому надо быть начеку: сжимаешь в одной руке пятерку, а в другой – телефонную трубку. И покамест не услышал из родимой Уфы знакомый голос, держи ухо востро. И как только услышал, кулак разжимаешь.
И на этот номер карточки все и накручивается. Клиент приходит на станцию, еще ни разу не говорил, а на него уже накрутилось несколько тонн. Но у клиента все застраховано, и, вместо наручников на запястье телефонистке, ему заводят новую карточку. И все эти тонны списываются за счет государства. А кочегару на пару с телефонисткой идет капуста. По два с полтиной на рыло.
И Мишка тогда решил взять с бедного негра пример, и добрые люди опять ему помогли и записали его в «историю болезни» под чужой фамилией.
Хотел сэкономить стольник. Но кто мог ожидать, что и еврей тоже не лыком шит. Взял Мишкину карточку и проверил. И Мишкина фамилия вдруг оказалась Гуревич. И вместо двадцати тысяч долларов Мишке теперь светит обрезание.
Бог шельму метит.
– И так ему, – говорит, – гондону, и надо!
А то уже все ходил крендебобелем. Будет, решил, не Мишка-Жидомасон, а Мишка-Золотой зуб.
– А теперь, – смеется, – все ссыт. Как бы и самого не взяли за жопу.
– Да, – говорю, – бывает. А хочешь, – предлагаю, – подарю тебе свою книжку?
И Стасик мне сказал, что он, конечно, не против. Правда, он книжки еще с детского возраста вообще не читает. Ему не нравятся буквы.
– Что, – улыбаюсь, – даже не знаешь алфавит?
Оказывается, знает. Просто как-то неохота из них складывать фразы и предложения. Ему больше нравится слушать пластинки. Например, «Петя и Волк». Но это уже давно.
А когда он стал взрослым, то ему пришлась по душе пластинка про Маленького принца. В особенности когда он узнал, что все это написал не только француз, но еще и летчик; да еще и военный; да еще и, вдобавок, погиб.
Стасик похож на сказочного витязя: плечи широкие, а сам такой поджарый. А по погонам курточки рассыпаны волнистые локоны.
– А Мишка – это, – говорит, – обычный мудак.
Немного подумал и уточнил.
– А может, – смеется, – евреи его просто используют. Чтобы нам навредить. Какой-то, – улыбается, – п…данутый.
Пусть всегда будет солнце
1
В каком-то немыслимом котелке на горизонте возникает Фима. Сегодня у Фимы трость.
Из «Интернейшенела» выскакивает охранник. Он всегда торчит в зале и, сидя на стуле, зорко следит за корзинами. Чтобы не пронесли мимо кассы.
– Скорее, – кричит, – Фимка, скорее!.. Такая баба… ноги… прямо от сисек!.. – и, обхватив Фиму за торс, тащит его к дверям.
Над лестницей сразу на оба этажа огромный экран телевизора. Наверно, целую неделю крутили Киркорова. Все никак не налижется со своей молодухой. И вот сменили пластинку.
Но Фима сегодня капризничает и, вырвавшись из объятий, поправляет сдвинутый на лоб котелок. Разглаживает помятый сюртук и «походкой пеликана» подхиливает к моему столу. Деловито вытаскивает газету и начинает мне жаловаться.
– Развели, – возмущается, – бардак. Вот, – говорит, – послушай…
Оказывается, Клинтон велел распределить по школам презервативы. И в одной из школ на всех не хватило. Сто двадцать пять учеников получили, а остальные бастуют.
И там, где на булавке вниз головой висит резиновый сувенир, хватается за нагрудный карман.
– Обидели, – объясняет, – в самое сердце!
– Да, – говорю, – Фима, это тебе не Россия.
Теперь разворачивает афишу: Тамара Миансарова. Афиша, конечно, свежая, а вот фотография, наверно, еще времен колорадского жука.
Завтра пойдет дирижировать на Ошенпарквей. И сразу же все понятно. Понятно, для чего у Фимы трость.
– Ну, что, – улыбаюсь я Фиме, – «пусть всегда будет солнце»…
И Фима мне в ответ тоже так ностальгически улыбается.
– Ее, – смеется, – еще е…ть и е…ть!
2
Переключается на снег: уже середина апреля, а все еще сугробы.
Вчера, перед тем как поставить стол, я попросил у дяди Миши лом. Потом и лопату. Сначала скалывал лед, а потом расколотые куски сгребал на проезжую часть. А за лопату и за лом отмолотил и от дяди-Мишиной прачечной.
В последние дни здесь как на Ленинском субботнике. И вперемежку со скребками сплошная тукотня.
И вкалывают все: и корейцы, и китайцы, и пуэрториканцы. И даже индусы. Ну, и понятно, евреи.
За исключением негров. Встреча со снегом их почему-то расхолаживает.
И возле каждого магазина такой аккуратный коврик. А все остальное в снегу. И если бы не продукты, то вылитая русская сказка.
А днем припечет, и все корейцы и пуэрториканцы предупреждают: па-берегись! И, отвязывая веревки, сливают с полиэтиленовых козырьков талую воду. А ночью опять подморозит – и хоть катайся на коньках.
Фима уже давно предлагает расковырять в асфальте дренаж. И, отложив свою дирижерскую палочку, прикидывает диаметр дырки и толщину плиты.
– Но разве эти бараны послушают!
В нашу беседу вклинивается покупательница и вспоминает добрым словом свою бывшую Родину.
У них бы в Харькове пятнадцатисуточники уже бы давно все раскидали!
Нахмурившись, Фима подводит окончательный итог. Да. Это не страна. А настоящий публичный дом.
– Куда им, – улыбается, – до снега! Когда не могут разобраться со своими презервативами!
Уже давно стоит и что-то все балабонит и балабонит – мой неразлучный ценитель «российской словесности». Чем, интересно, он меня сегодня порадует? Может, добрался и до самого Федора Михайловича. Сейчас откроет «Преступление и наказание» и процитирует. Какого-нибудь Свидригайлова. Надо вообще-то послушать.
– …а утром открываю окно, – увлеченно продолжает Виталик, – а там, б. дь, стоял кран…
– Какой еще, – я его не совсем понимаю, – кран?
Оказывается, строительный. Ну, как у нас, где-нибудь на Гражданке.
– Стоял, стоял. И вдруг, – улыбается, – х…к – и п…дец…
– Это как же, – спрашиваю, – так?
– А вот так… Все, – говорит, – в этой Америке изнашивается… – и смотрит на балки трейна. – Когда-нибудь тоже завалятся…
И оба задумчиво разглядываем эти самые балки. Они у нас прямо над головой.
