Я перед ним вообще-то виноват: все думал, что его слепили «художники». И даже как-то проспорил бутылку коньяку.
Сегодня он без коляски и в «Интернейшенеле» затоварился детским питанием. И вот стоит передо мной и уже достает кошелек.
Надписываю:
«Вилли Токареву от автора.
С. Петербург – Нью-Йорк.
Лето 1993».
Протягивает пятерку и приглашает меня вечером в «Одессу». Подарит мне кассету со своими песнями. «Часам, – говорит, – к семи, пока еще мало народу».
– Да что вы… что вы… – и возвращаю ему пятерку обратно, – ведь это вам тоже в подарок…
– Берите, берите… – и смотрит на мою потертую куртку, – я знаю… знаю, что это такое…
2
И не успел еще отойти, как надо мной – надвинутое рыло.
– Ты, б. дь, чего к нему пристаешь… тебе кто позволил?..
Не понял. Наверно, сумасшедший.
В наколках и с пудовыми кулаками откуда-нибудь с огородов из-под Житомира с такой вальяжной ленцой разлапистый пердильник. И сразу же повеяло Бабоном.
– Чего вам, – говорю, – от меня надо?
Приподнимая стол, сейчас его перевернет и, выкатив буркалы, хрипло меня отчитывает:
– Ты что, б. дь, меня не понял?.. Какого х…а к нему приставал?..
Оказывается, смотрящий за порядком. Как я посмел без его разрешения разговаривать с самим Вилли Токаревым?!
Вот тебе и Покровский бульвар. Но что-то надо делать.
– Я, – говорю, – к нему не приставал. Он подошел, – показываю, – и купил мою книгу. Я, – объясняю, – сам ее написал.
– Ты что, писатель?! – и с удивлением таращит харю. – Не… бля буду… не врешь?..
– А чего, – улыбаюсь, – мне врать… – и тычу теперь на обложке в свою.
– Ну, ты даешь! – И все никак не может мне поверить. – Не… бля буду… правда, не врешь?..
– Хотите, – говорю, – надпишу? – и поднимаю на него голову: – Вас как?
– Чего, – не понимает, – как?
– Ну, как вас, – улыбаюсь, – зовут? – и, взяв себя в руки, сразу же успокаиваюсь. Как будто передо мной дикий кабан. Или, например, носорог. И, клюнув на кусок свежего мяса, уже завилял хвостом.
Зовут его Ефим. И он тоже из Москвы. А если точнее, с Перовского рынка. Но вот судьба забросила его сюда. А когда услышал про Малаховку, то от избытка нахлынувших чувств чуть было меня не облобызал.
Надписываю:
«Ефиму от автора.
Перово – Нью-Йорк.
Лето 1993».
Все водит заскорузлым пальцем по буквам: Е-фи-му от ав-то-ра… – и, все еще не веря своим глазам, приглашает меня вечером на бодварк. Сегодня он там.
И теперь, если кто меня на Брайтоне тронет, будет иметь с ним разговор «тет-а-тет».
3
В «Одессе» я хотел ему все рассказать, как, не поверив, что он существует, проиграл в России бутылку. Но Вилли, когда выступает, не пьет. И, подарив мне свою кассету, уже торопится обратно к микрофону.
– Привет, – улыбается, – Питеру…
А ближе к ночи, когда прочесывал на набережной столы, вдруг замечаю в толпе Ефима. Он приглашает меня к стойке и, налив мне полный стакан, уже на бровях, с гордостью всем сообщает.
– Мой, – лыбится, – кореш… из Москвы… – и, немного подумав, уточняет, – не… бля буду… писатель… с Перовского рынка.
4
Покрутившись возле «Интернейшенела» и зафиксировав у себя в блокноте обстановку, подваливает «мой друг и учитель». И не успел еще открыть рот, как с другой стороны вдруг подчаливает Ефим. (А этот мне теперь уже «земляк».)
И, чуть не столкнувшись, друг на друга уставились.
Ефим (исподлобья):
– Ну, че, падла, смотришь…
Виталик (тоже исподлобья):
– А ты че возникаешь…
Ефим (презрительно):
– Я те, б. дь, возникну…
Виталик (нахмурившись и подыскивая слова):
– Щас… дуну… и тебя… не будет…
Все продолжают друг друга сверлить.
Изображая прищур и дурашливо покачиваясь на цырлах, с каким-то отстегнутым закидоном Ефим идет в атаку и, сманеврировав, неожиданно принимается петь.
– Э-э, наша сэ-сэ-лужба, – начинает Ефим и, кривляясь, поигрывает скулятником, – и почетэ-тэ-на и трудэ-дэ-дэ-на…
И чуть ли теперь перед Виталиком не приплясывает.
Виталик ощеривается и в своей защитной спецовке с ненавистью пятится. Глаза серо-стальные, и над поднятым воротником щетинисто-вызывающий ежик. И сразу видно, что пришелец, что нездешний.
А Ефим – хоть и расхлябанно-развинченный, но все равно в доску свой.
– Козе-е-л воню-ю-чий… пересра-а-л… – торжественно заключает Ефим и, победно двигая клыками, все продолжает приплясывать…
Поворачивается ко мне:
– Ты его знаешь?
– Да нет… – говорю, – так… просто ходит… У меня тут, – улыбаюсь, – все знакомые…
– А ты, – теперь уже спрашиваю я, – а ты-то его знаешь?
– Этого пидора (смеется)… – да первый раз, – говорит, – вижу…
Виталик уже далеко. Остановился и вдогонку грозит после драки кулаком. То, злобно цедя, шипел, а сейчас, пока еще не совсем понятно, услышат его или нет, уже во весь голос обидчиво огрызается.
– Тварь… сука позорная… штопаный… гондон…
И похож теперь на выпускающего пар пуэрториканца. За то, что все перещупали, но так ничего и не купили.
5
Элик мне говорит:
– А ты знаешь, кто это такой?
– Нет, – говорю, – не знаю. А что?
– Это, – говорит, – кат. Его разыскивают по всему побережью. Смотри, – предупреждает, – остерегайся. Он здесь никого не щадит.
– А что такое, – спрашиваю, – кат?
И Элик мне все объяснил. Что кат – это значит палач. Или наемный убийца.
В нашей ночлежке единственный незасекреченный партизан – это Гера. И все его за такую прямоту очень полюбили. И даже бедняга Мишка – и тот ему все простил. А Лешка Толстый, мало того что все ему простил, еще и взял над Герой шефство и тащит его теперь на буксире. И сейчас они с ним даже вместе ужинают. А по субботам, бывает, и завтракают. В субботу у Геры выходной.
Как-то показывает мне «Новое русское слово».
– Вот, – говорит, – видал? Дача в Малаховке продается за шестьдесят тысяч долларов. Как тебе, – спрашивает, – это нравится?
Я его не совсем понимаю.
– Ну, и что?
– Как, – удивляется, – что?
Оказывается, дача во Флориде стоит всего пятнадцать тысяч. Но почему-то никто не рекламирует.
– Ну, и что дальше?
А дальше для евреев из Малаховки у евреев из Флориды всегда есть в запасе новое русское слово.
– Теперь, – спрашивает, – ясно?
– Ну, да, – говорю, – теперь уже слегка прояснилось. Только вот не совсем понятно, где покупать? В Малаховке или во Флориде?
И оказалось, и во Флориде, и в Малаховке. Но только не покупать, а продавать. А это большая разница.
– Ну, как, – улыбается, – дошло?
– Теперь, – говорю, – совсем другое дело.
Но все равно Гера какой-то не такой. Совсем не такой, как все. Как будто из другого теста.
Все наши люди в подавляющем большинстве кремлевские мечтатели. И в результате сплошное разочарование.
Мне показали одного мясника, так он уже два года все никак не может накопить на обратную дорогу.
Он и на Невском, говорят, был тоже мясник. Мясник – он и в Африке мясник. А вот в Америке нашла коса на камень.
На Невском на поездку в Нью-Йорк наворовал всего за неделю. А здесь на Брайтоне через два дня разжаловали в подносилы. Не та подготовка. И через неделю ушел в отрубон. А через полгода просрочил визу, и обратный билет аннулировали. И теперь даже у негров – и у тех лопнуло терпение.
Бывает и наоборот. В январе заполняю в ОВИРе анкеты. И вдруг – знакомая рожа. И тоже с просроченной визой. И все равно намылился по новой.
– А как же, – спрашиваю, – компьютер?
А у него турфирма «Нева». Путевка в Лас-Вегас. Так что ему теперь и сам черт не страшен.
Ну, выкинул, смеется, полторы тонны. Зато поиграет в рулетку. А потом намолотит десять.
И еще вариант – Асбест. Не знаю уж, какая у него настоящая кликуха. Такой долговязый, жуликоватый. Одним словом, Люберцы.
И всегда со своими трофеями: в одной руке ананас, в другой – веточка «дамских пальчиков». А сам все мне кивает – как будто я у него на атасе.
– Ну, как… – и так понимающе подмигивает.
– Все, – улыбаюсь, – в ажуре. Можешь не волноваться.
А он и не волновался.
Асбест, когда подчаливает к прилавку, то у него такой испытанный метод. Все набирают фрукты в корзину и двигают в кассу. А он как будто все никак не может выбрать. А про корзину как-то нечаянно позабыл. Такой рассеянный. Ну, а потом и про кассу. Еще и сам не заметил, а ноги уже пошли. Московская школа.
Году в пятьдесят втором я так заделал в Даниловском универмаге кепку; а посередине – разрез: мне его раскроили в мастерской на Солянке; и у моих товарищей называлось «с п. дой». Такая у нас была в подворотне мода. Стоял и все перед зеркалом примеривал. А когда продавщица полезла спиной на табуретку, то рванул. И потом похвалился Анисиму.
– Вот, – говорю, – смотри! – и показываю пятьдесят шесть рублей. Еще старыми. А по тем временам это были деньги. И Анисим похвастался Петушку.
– Видал, – говорит, – какую Сундук украл кепку.
