– Завтра поедем в цирк! Я достал билеты на гастроли московской труппы! Представление называется «Ёлка в цирке»! Но, может, ты не хочешь? – он вдруг становится серьёзным и внимательно всматривается в её лицо. – Тогда можно, конечно, остаться дома!
Хочет ли она в цирк! Да она, к вашему сведению, хочет в цирк больше, чем укусить сливочное масло в холодильнике и больше чем конфеты «Ассорти» из парадной бонбоньерки! Она хочет в цирк до поросячьего визга! До пузыриков в коленях! Цирк! Что может быть прекраснее стройных, как струночка, просто неземных женщин – воздушных акробаток. Они под куполом цирка то повиснут вниз головой, то встанут к таким же акробатам, как они, только мужчинам, ногами прямо на плечи! Правда, Аделаида не понимает, как их без платьев в одних колготках выпускают ходить по арене, разрешают поддевать носками белых сапожек деревянные опилки? Но, наверное, они как-то договариваются с кем-то, потому, что таких женщин Аделаида на улицах не видела никогда. Такие только здесь. Или… или что-то вспоминается – такие же красивые ходили в том городе Сочи? Только не в колготках, а с загорелыми ногами. Значит, так красиво тоже можно ходить! Тогда почему же по городам, особенно по тому городу, где она живёт с мамой и папой, все ходят в о-о-очень длинных страшных платьях? Все в чёрных, или очень чёрных.
– А домой я скоро поеду? – Аделаида как и деда становиться серьёзной.
– Не очень. Через два дня, – деда встаёт, чтоб взять папиросу.
– А-а…
– Бе! – Смеётся дед. – Смотри: А и Б сидели не трубе, А упало, Б пропало, что осталось на трубе?
– Труба!
– Вот и нет! Осталась буква «И»!
– Почему?
– Так я сказал: А и Б сидели на трубе!
– Но ведь и труба осталась, на которой сидит «И»!
– Осталась, конечно! «И» же на чём-то сидит!
– Значит, мы оба молодцы! – Расплывается в улыбке Аделаида. Тут она вспоминает, что её увели от главной темы – цирка!
Цирк она любит очень-очень. Ей нравились даже не сами выступления акробатов, клоунов, или дрессированные звери. Ей нравилось само здание высоко на горе, напротив зоопарка. Надо было подняться высоко-высоко по лестницам, чтоб туда попасть. Зато сверху город был как на ладони. Очень красивый, замечательный, волшебный город! А цирк был настолько прекрасен, что второе отделение Аделаида ненавидела! Ненавидела именно потому, что оно «второе» и уже началось, а третьего нет! Раз второе – значит, последнее, и чудесная сказка подходит к концу! Как жаль, что не бывает двух первых отделений!
И есть ещё одна причина, по которой ей хочется в цирк. Ей надо знать одну вещь… одну вещь, которая не про неё, а про другого человека. Про одного чужого дедушку. Аделаида очень часто вспоминает его, думает, думает, но никак не может разобраться…
Она его увидела прошлой зимой, когда они с папой, мамой и Семёном приехали на гастроли московского цирка. Лестница, ведущая к резным дверям круглого, как инопланетный корабль, здания была прекрасной. На гранитных плитах не было ни сориночки, десять лестниц и площадка. Можно постоять, отдохнуть. И снова вверх! На нижних площадках стояли цыганки зимой без пальто. Они, точно так же как и у них в Городе на базаре, продавали синьку для белья, жвачки всякие «Педро», какие-то красивые сигаретные пачки и гадали попугаем и по руке. Цыганки были весёлые и прыткие. Они ни на секунду не останавливались, очень громко предлагали свой товар и в промежутках между клиентами друг с другом что-то с чувством обсуждали. Аделаида, хоть и было ей тяжело залезть на такую высоту, бежала впереди. Отставая на несколько ступенек, шла мама. Папа одной рукой держал маму под руку, а на второй у него сидел Сёма в чёрной шубке и с серьёзным лицом. На самый последний пролёт у Аделаиды сил уже не хватило. Тогда она, чтоб смешно показать, как устала, встала на четвереньки и стала делать «собачку». Гав! Гав! Кого укусить?
Аделаида! – Мама заметила «собачку», когда та уже почти достигла последней площадки. – Что, совсем ненормальная, что ли?! Ты зачем руки пачкаешь?! Миллион людей в день поднимаются и опускаются по этой лестнице! Плюют, мусорят! Это сколько на ней грязи и микробов! Совсем дура девка! – Мама, видимо, очень устала от подъёма, иначе Аделаида так легко бы не отделалась. Но у мамы была одышка, она «задыхалась», и поэтому Аделаида отмазалась малой кровью. Она тут же вскочила на ноги и обтёрла руки о бока пальто.
– Ты что делаешь, дрянь?! – Несмотря на усталость, мама, видно, ещё была готова к воспитательным мероприятиям. Аделаида испуганно обернулась на маму, и, желая исправить проступок, быстренько сунула руки в карманы пальто.
– Василий! – Это мама произнесла голосом, после которого обычно начинала свой домашний цирк. – Василий!.. – тут Аделаида попятилась и поэтому… практически совершила аварийную посадку на что-то мягкое, тёплое, и скорее всего – живое… Она отпрянула, оступилась, чуть не упав, и с испугом взглянула вверх.
Извините… – ей было так стыдно! Так ужасно стыдно… Она ожидала, что сейчас от того, на кого наступила, последует ругань и ор, но не последовало ничего! Чьи-то руки очень осторожно её поймали, когда она, качнувшись, чуть не начала собой считать ступени серого гранита, и отстранили от себя. Она ещё раз в полнейшем смущении посмотрела вверх.
«Верх» оказался совсем недалеко. Маленький, сгорбленный старичок был похож на грибочек, только с бородой, весь, весь в глубоких морщинах на тёмном, почти коричневом лице и странно выцветшими глазами. Аделаида никогда не видела таких глаз. Они не были ни весёлые, ни злые, ни страшные. Они были… никакие… Казалось – поведи этого дедушку в ресторан, где играет оркестр и все едят вкусные блюда, или расстреляй его у стены, как делали в ту войну немцы, глаза останутся такими же ничего не видящими.
– Извините… – Аделаида ужа сама отошла на несколько шагов и стала рассматривать свои пуговицы на животе.
– Ах ти, сукин кот! (Ах ты, сукин кот!) – Аделаида думала, что ей кажется. – Что стаиш здэс денги просиш! Из-за тэбя ребийнок чут-чут нэ упала! Стаиш денги просиш! Иды, работай, ну! Давай, убирайса отсуда, пака милиция нэ пришёл, бездельник! Давай, давай сказал! – и папа нагнулся, делая вид, что поднимает с земли камень, как он делал в Городе, когда видел на улице дворняжек. Дворняжки думали, что папа правда поднимает с земли камень, от этого движения разбегались в разные стороны. Папу это страшно забавляло. Он весело смеялся и смотрел – далеко ли собаки убежать успели? Ему особенно нравились те, которые далеко.
Аделаида не могла понять, что происходит! Папа же вообще никогда не ссорится с людьми! Даже если с ним кто-то ругается, он делает вид, что не обиделся или не понимает, а потом просто уходит как если б ничего не происходило. Чем этот бедный дедушка так ему не угодил?! Может, папа его знает?
Папа тем временем подошёл к Аделаиде, резко взял за руку, и они направились к маме. Мама стояла с Сёмой и строго со стороны наблюдала за происходящим. Аделаида вышагивала рядом с папой, и в какой-то момент ей показалось, что у папы вырос хвост, и он им истошно виляет, точно так же, как ни в чём не повинные собаки в их Городе, которые, завидев папу, бежали за ним, в надежде получить что-то из их собачьей радости.
Сукин кот! – Говорил папа маме, снова посадив Сёму на одно плечо, а вторую руку подставив дражайшей половине. – Работат нэ хочет, стаит бэз дела, людям хадит нэ даёт!
– Оф! Не обращай внимания, Василий! – Мама успокоилась, она уже настроена благодушно. – Ещё на каждого нищего будешь свои нервы тратить! Плюнь, слушай, ради бога! Мы и так рано приехали, теперь целый час надо ждать, пока двери откроют, и так нервничаю!
Аделаида смотрит на дедушку. Только сейчас она поняла, что он пришёл не на представление в цирк, он – нищий. Он стоит, опираясь на палочку и с протянутой рукой. На руке кожаная перчатка, на которой нет указательного пальца, и голый полусогнутый палец, наверное, очень мёрзнет на морозе. Ей так жалко дедушку! Как сказала мама, когда она делала, «собачку»: «Здесь миллион человек в день проходят»? Ну, вот они стояли тут уже полчаса, ждали, пока начнут «впускать внутрь». Люди действительно проходят, очень много людей. Все с красиво одетыми детьми, что-то кушают, смеются, разговаривают между собой. На дедушку никто не смотрит, как если б и он был просто каменной колонной от здания цирка. Никто, никто не положил хоть десять копеечек на перчатку с оторванным указательным пальцем. Аделаида рисует себе странные картины, как вот сейчас, например, папа пожалел, что на дедушку накричал, достал из карманов брюк двадцать копеек и дал дедушке! Дедушка взглянет на монетку своими невидящими глазами и они у него всё-таки засветятся от радости. «Миллион людей в день! Как это много! – Думала Аделаида. – Это же так много! Ну, неужели им трудно дать ему ну, не двадцать, а пять копеек?! Ничего не понятно! Как они вообще все проходят и не видят его?! Разве люди не понимают, что ему стоять холодно?! Почему они делают вид, что ничего не происходит?! Может, у него и дома нет? Может, он на свете совсем один? И как это может произойти, что так много людей и все ему никто?!» «Ничего! – Мечтала она сама про себя, стоя у входа в цирк. – Когда я вырасту, стану работать и у меня будут мои собственные деньги, а не в копилке, где мама знает каждую деньгу, я обязательно приеду снова сюда, подойду к нему и положу ему в ладонь целый рубль! Целый! Дедушка близоруко нагнётся, чтоб посмотреть вблизи, что это такое светится и блестит на солнце? Потом потрогает второй рукой, потому, что сам себе не поверит, а потом очень, очень обрадуется и потом всю жизнь часто будет вспоминать девочку, которая ему однажды подарила рубль! И даже лучше, что дедушка, скорее всего, такими глазами ничего не видит. Значит – он вообще не увидит, что она – толстая! И, скорее всего, она ему подарит и новые перчатки…»
