– А где у нас артист Тамарин? Встань, пожалуйста, пусть на тебя посмотрит коллектив.
Тамарин бодро встал и отвесил поклон влево и вправо.
– Не паясничай, – одернул артиста директор. – Вот, товарищи, перед вами исполнитель комических ролей – Юрий Тамарин. Последствия медовухи привели его ночью к памятнику 1000-летия России. Мне про этого артиста рассказал охранник Кремля. В полночь он услышал лай собаки, подумал, что где-то посторонний человек. Подошел, а человек лаять перестал и начал разговаривать с бронзовыми изображениями людей. «Вы, – говорит, – зачем залезли друг на друга? Вот ты, с крестом в руке, который на самом верху, спускайся, все спускайтесь вниз, я сейчас петь буду. А вы, уважаемые, слушайте и аплодируйте. Хотя, можете не спускаться, слушайте стоя, я этого достоин».
В зале буря хохота, казалось, собрание превратилось в комическое представление. Директор, довольный своим выступлением, сам смеялся до слез. Высморкавшись в носовой платок, он продолжал речь более серьезным тоном:
– Но это еще не все. Артист Тамарин, вероятно, под влиянием все той же медовухи, ходил по пляжу, держал одежду подмышкой и рекламировал из плавок свои анатомические особенности. Что он хотел выказать этим великоновгородцам – понять затруднительно. Давайте кончать безобразия! Наша задача – нести культуру в массы, а не лаять по ночам и заниматься рекламой отдельных частей своего тела. Я понимаю интерес общества к ресторану «Детинец», ведь в стране такое заведение в единственном числе и всем хочется туда заглянуть, откушать яства по рецептам старины глубокой. Но при этом не забывайте о качестве спектаклей. Это в нашей работе главное, – заключил выступление директор Михаил Юрьевич.
В воскресный день Нина Филатова, как всегда, принесла Николаю Ивановичу парное молоко. Зайдя в дом, поставив на кухне банку, она обнаружила хозяина в постели:
– Ты что это до сих пор подушку мнешь? Пора вставать, вари свою любимую пшенную кашу… А ты, Николай, не занемог ли?
– Просто устал я, – лениво отвечал старик.
– Работал что ли всю ночь?
– А вот, почти всю ночь черта гонял.
– Чего-чего? – насторожилась Нина.
– Черта, говорю, гонял!
– Батюшки, – всплеснула руками женщина, – это во сне что ли?
– Во сне, а вроде все наяву, вот как тебя видел его.
Слушая бред инвалида, Нина присела на табуретку, задавая вопрос:
– Ну и чего ты видел?
– Ну, вот, лежу я так же, читаю про царя Петра, гляжу, а передо мной черт стоит. Харя у него точь-в-точь, как у Васьки – «лесного клопа», что на складе рабочим костюмы, валенки и рукавицы выдает.
– Ну и чего от тебя ему надо? – не унимается Нина.
– Дак я его спрашивал: «Ты как ко мне попал?» «Через окно» – отвечает.
– Оно же закрыто на зиму?
«А нам, чертям, все пути открыты, мог бы через трубу пролезть, да жалко новый костюм пачкать».
Нина крестится на Божий образ, а дядя Коля, приподнявшись на локоть, продолжал:
– Это ты, Фытов Васька – «клоп» по прозвищу?
«Нет, я черт» – отвечает.
– А ну, сними рога! – приказываю.
– Они настоящие, не снимаются.
– Ну и черт с тобой!.. Зачем пришел?
– Купи валенки, – говорит.
– Государственным имуществом торгуешь?.. Да и зачем мне на одну ногу два валенка?
«Тогда купи свою живую ногу – видишь, на ней все пальчики шевелятся… нет, лучше давай меняться – я тебе ногу, а ты мне – душу свою».
– Заманчиво твое предложение, черт. Кому не хочется ходить на двух ногах?.. Постой, а как мне жить без души? Она, даже у животных есть. получается, я буду жить бездушным истуканом?.. Душа-то у меня от Бога, как я ее могу на что-то поменять?.. Нет, черт, не видать тебе фарта! Сделай милость, пододвинь свою поганую морду, а то клюшкой не достану!
Дядя Коля, вздохнув, радостно рассмеялся, затем вытерев губы, продолжал:
– Ох, и надавал я ему. Откуда только прыть взялась, скачу за чертом на одной ноге, клюшкой, как саблей машу. Черт от меня под стол – шасть и кричит: «Бери ногу – давай душу!» А я его клюшкой, клюшкой! Он от меня на шифоньер – шасть и кричит: «Бери, старый дурак, ногу – давай душу!» А я его клюшкой, клюшкой… так он и вылетел из дому через трубу. Неповадно ему будет – души людские скупать.
Нина хохотала до слез, такого в кино не увидишь, а затем, подумав, предложила:
– Надо к тебе батюшку Георгия послать, пусть избу твою святой водой окропит, а то дьявол будет навещать тебя каждую ночь.
– А я его клюшкой, клюшкой, – храбро восклицал старик.
– У дьявола сила несметная, с ним бороться надо Божьим словом и крестным знамением.
– Нина, а ты вчера смотрела телевизор? Там о конце света говорили, даже дату назвали.
– Дак ведь, стоит глаза сомкнуть навсегда, вот тебе и конец света, – отвечала женщина.
– Не-ет, замотал головой Николай Иванович, – я говорю о конце света всему мировому масштабу. Правда это, аль нет?
Нина подумала и, вспомнив заветы библии, отвечала:
– Господь Иисус Христос сказал своим ученикам, что срок кончины мира или день Господень, не ведом никому, кроме Бога Отца.
Позднее Соколов, встретившись с дядей Колей, поделился с ним сокровенными мыслями:
– Я ведь, тоже вижу сны, правда, с чертями не воюю. У меня и во сне, и наяву воспоминания о театре, о творческом коллективе.
– Чего ж ты – голова твоя садовая, из театра ушел? – качает головой дядя Коля. – Жил бы в городе, как во дворце припеваючи, в ванной бы мылся, там и горячая вода в доме, и теплый туалет для удобства. И вообще город – он веселый, там люди не скучают, не сидят у окна, как я.
– Ты прав, Николай Иванович, там для дегенератов и ванна, и шампанское, но разве смысл бытия в этом, все равно для счастья этого мало. Нет ничего хуже одиночества.
– Вот тут ты прав, – согласился старик, – иногда плакать хочется.
Соколов поднял голову, стал рассказывать:
– Любил я в театре девушку Жанну, прекрасной души человек. После окончания гастролей мы артисты уезжали в отпуск. Я приехал в родительский дом в поселок Береговое, а моя балерина Жанна в деревню к родителям. Мы с ней расстались большими друзьями, надеясь на скорую встречу. Я ходил на рыбалку, косил сено, колол дрова на зиму. Отпуск прошел быстро. Но все это время давила тоска одиночества и неприятное ощущение. Наконец, вернулся на работу в театр и вижу возле доски объявлений и расписаний спектаклей фотографию Жанны в черной рамке и свежие цветы.
– Умерла что ли девушка-то? – воскликнул дядя Коля.
– Погибла. У меня перехватило дух…
– Да что произошло-то?..
– Брат решил покатать ее на мотоцикле по лесу вдоль реки. На повороте их занесло, сорвались с обрыв. Брат остался жив, а Жанночка. У меня все внутри перевернулось, умерло, а раз ее не стало и театр мне стал не мил. Разве можно на сцене петь с раненым сердцем, коль душа не поет? Уходя из театра, лег на пол сцены, которого касались ноги балерины Жанны, поцеловал пол и с тяжелым сердцем навсегда покинул стены Музыкального театра – храма моей мечты.
Жизнь непредсказуема, ни один человек не знает, куда, в какую сторону ему укажет путь вектор его судьбы.
Соколов покинул мир песенных звуков. Жалуясь на несостоявшуюся мечту, он вернулся в мир лесного края. Где бы человек ни обитал, он должен честно служить вере и долгу.
Ночью слышно было, как Воевода – мороз, пребывая в хорошем расположении духа, своей колотушкой старательно стучал по углам деревянных домов, стволам старых лип, как бы приговаривая: «Спите, старые, спите… Чего руками-то шарите? До весны еще далече, всему свое время».
Утром Андрей глянул в окно, дыханием отогрел стекло, перед ним открылась рябина.
На ее красных гроздьях суетятся прилетевшие на зимовку ярко – оранжевые снегири.
На ветках три снегиря. По окрасу перышков, одна из птичек – самочка, а самым крупным из них, по разумению егеря, был отец третьего снегиря – жениха самочки.
Картина понятная, перед ним, как и другие зимние птички – невелички, милейшие создания. Они романтики зимних приключений, заложники проектов Создателя. Другие-то птицы стараются улететь на зиму в тепло – на юг, а эти странники – в зиму, на мороз.
Смотрит на снегирей егерь Соколов и представляет жизненную человеческую ситуацию: будто бы муж дамочки суетится возле нее, пытаясь отвлечь от сна, но подруга, крепко вцепившись ножками в ветку, блаженно отдыхает, закрыв глаза.
День набирает силу, вот уж из-за зубчатого леса показался край солнышка. Пора завтракать.
Отец снегирь, сорвав с грозди мороженую ягодку, отогрел ее в клювике, раздавил ее сочную мякоть, и она потекла по горлышку сладким, терпким вином. Наклевавшись, снегирю захотелось пропиликать что-нибудь эдакое, на тему:
Ах, ты, зимушка – зима,
Зима снежная была…
Он весело посмотрел на сына и его сонную молодуху, на красную гроздь рябины, и стал напевать наследнику на ухо:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит.
Утро дышит у ней на груди.
– Сынок, а супруга твоя, не беременна ли? – интересуется старый снегирь.
