В комнате возник казак Лейб-Атаманского полка в синей рубахе с красными погонами, в малиновых шароварах с двойными – генеральскими – лампасами, в высоких кожаных сапогах. В верхней передней части их голенищ крепились розетки с «адамовой головой». Тот же череп с двумя костями был и на кокарде, и на рукаве с золотого галуна шевронами углом по числу отслуженных лет.
– Вот, Роман Федорович, познакомься: бывший красный доброволец Иван Дуплаков, теперь в моем личном конвое, незаменимейший человек-с…
Казак поклонился, Унгерн, внимательно глянув ему в лицо, кивнул. Как и Анненков, он сам выбирал людей среди пленных и ни разу не ошибся. Так же, как никогда не ошибался, нутром чуя среди них большевиков.
– Когда его к стенке ставили, – продолжал Анненков, – он сказал: «Много я вашего брата на мушку перебрал, теперь кончайте и меня…» А я вот услыхал да оценил…
Унгерн, еще раз взглянув на казака, кивнул уже более приветливо.
– Давай, Ваня, скоморохов, – махнул казаку Анненков. – А мне гармонь…
Через минуту в комнату ввалились ручной медведь на цепи, юркнула и примостилась возле ног Анненкова лиса, а между хозяином и гостем степенно уселась ручная волчица Динка. Впрочем, иногда Анненков называл ее Анкой, но волчица не обижалась.
Унгерн положил руку на голову зверя и стал гладить. Волчица прижала уши и закрыла глаза от наслаждения.
– Надо же, – заметил Анненков, – никому, кроме меня, дотронуться до себя не позволяла… Видать, чует общую кровь… Кстати, а филин ваш где, Роман Федорович?
– На конюшне, с лошадью и псом, – ровно ответил барон.
Волчица шумно вздохнула и улеглась у ног генералов покорной собакой.
– Хочу тебя побаловать, душа Роман Федорович, – улыбнулся хозяин. – Ходит среди моих казаков былина про тебя…
Он растянул мехи гармоники и заиграл – мастерски, с переборами. Дуплаков встал в картинную позу и запел:
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне.
Что будто бы в дни,
Когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке,
Огромный,
Он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.
Унгерн не пошевелился, не улыбнулся, не затуманился. Когда песня окончилась, он произнес:
– Благодарю вас, господа. Это очень лестно. Не прогуляться ли нам, Борис Владимирович?
Генералы вышли. Медведь спал. Волчица подняла голову и, когда дверь закрылась за вышедшими, тихонько подвыла горько, безутешно и коротко.
12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 5 часов вечера
– И как же вы, господа, пьете эту гадость? – сморщился Анненков, увидя, как его личный шофер прячет четверть самогона. – Приходите ко мне, я вас угощу чистым спиртом или французским коньяком…
Шофер стыдливо отвернулся, что-то пробормотав.
На плацу огромной площади перед сельским храмом с одной стороны и трактиром с другой строились части Партизанской дивизии. Черные гусары и атаманцы, голубые уланы и кирасиры, все они носили одну и ту же эмблему – череп со скрещенными костями.
На полковых знаменах под той же адамовой головой было вышито: «С нами Бог».
Анненков и Унгерн стояли в середине каре.
– Равняйсь! Смирно! Равнение… нале-ву! – прозвучала отрывистая команда, и перед генералами вырос полковник Ромодановский.
Махнув рукой, Анненков отменил доклад и, отдавая честь, строго крикнул:
– Здорово, братья!
– Здра… жела… брат-атаман! – гаркнули пять тысяч глоток.
– Молодцы! – возвысил голос командир.
– Стар![26] – понеслось ему в ответ.
Анненков и Унгерн, сопровождаемые Ромодановским, двинулись вдоль флангов.
Казаки ели глазами начальство. Больных и изможденных не было, лошади лоснились здоровьем, форма была чиста и опрятна.
– Дай! – скомандовал Унгерн и протянул руку к одному. – Винтовку дай!
Казак вопросительно глянул на Анненкова, тот кивнул. Партизан снял винтовку и протянул барону.
Унгерн открыл затвор и, достав белоснежный платок, провел им внутри карабина. Потом протянул платок ка заку.
Тот побагровел, залившись краской до корней волос. На шелке платка темнело пятнышко ружейного масла.
Желваки заходили на лице Анненкова.
Казак, пригвожденный к месту его взглядом, врос в землю по щиколотку. Впрочем, дальше обошлось без позора – то ли Унгерн пожалел хозяев, то ли проглядел, то ли в самом деле все было в порядке.
– Как же ты, Роман Федорович, его углядел-то? – вполголоса спросил Анненков, когда полки прошли парадным строем перед генералами. – Ну как?
– Пуговица, – неохотно ответил Унгерн. – Пуговица плохо пришита… Значит, и в оружии будет небрежность…
При этом он покосился на серебряные пуговицы мундира самого Анненкова. Те были пришиты прочно. Но на них вместо российских гербов красовались оскаленные пасти тигров и свастики – знаки Чингисхана.
– Уж не думаешь ли ты, Роман Федорович, что я самозванец? – потемнел атаман.
– Нет… – помедлив, Унгерн продолжил: – Нас, Чингисидов, несколько тысяч. Но только на одном исполнится предсказанное…
Все, все в Дальней, Средней и в Передней Азии знали об этом предсказании, полученном Чингисханом в покоренном Самарканде, что один из его потомков воскресит Империю и покорит мир и что Восток переварит в горниле своих древних котлов растлевший свой дух и потерявший себя Запад.
Восток ждал, как ждут иудеи Мессию, как христиане – Христа. Сменялись эпохи, стирались в пыль города и возникали вновь, опускались в глубь моря острова, и пески пожирали оазисы, гасли и вспыхивали звезды, и без памяти о них исчезали миры, но все так же вставало солнце над Японией и гасло над Британией, и текло, текло, текло песчаной струйкой меж сухих и жадных пальцев время, и оставляло на ладонях лишь песчинки, как, ускользая, оставляет ящерица ловцу свой хвост.
Жди.
Что тебе время?
1 мая 1627 года, Кашмир, Индия
Сто слонов, пятьсот верблюдов, четыреста повозок и сто носильщиков везли царские шатры. Основной же отряд в тысячи слонов и десятки тысяч верблюдов следовал за царским конвоем на значительном расстоянии, чтобы поднятая пыль не застила Джихангиру солнце и не мешала дышать.
Сам Джихангир покоился в беседке, устроенной на спине слона. Животное ступало ровно, ехать было приятно, но что-то томило и беспокоило царя.
На спине другого слона были устроены комната-ванная с прохладной водой и туалет. Нур Джахан, супруга царя, лежала в ванне. Сквозь длинные щели бойницы беседки, сквозь наброшенный на стенки платок солнце жалило неопасно, и было видно, как конные евнухи, слуги с тростниковыми палками разгоняют любопытных и наказывают неторопливых, замешкавшихся упасть ниц на пути царя и гарема.
Махаут, погонщик, закутавшись в белый платок, все тянул и тянул одну нескончаемую песню, одну ноту, и полуденный зной, и пыль, и крики евнухов, и вопли толпы все тонуло в этом заунывном пении.
Махаут, широкоскулый и узкоглазый, был родом из киргиз-кайсацких степей, и языка его никто не понимал.
– Стой! – приказал Джихангир, и команда полетела назад, поверх слонов, верблюдов, лошадей и людей. – Стой! Я хочу прохлады…
Конвой встал возле садов Моголов – главной достопримечательности города.
– Прохлады, – повторил Джихангир потрескавшимися губами. – Хочу прохлады…
Тургауды, падая друг на друга, образовали лестницу, и по их спинам царь спустился на землю, поддерживаемый своими нукерами.
На тюрбане царя, украшенном перьями цапли, красовались с трех сторон огромные, каждый величиной с грецкий орех, рубин, изумруд и бриллиант. На шее его было ожерелье из прекрасных жемчужин невиданной величины, рукава до локтя усыпаны бриллиантами, на запястьях тройные браслеты из сверкающих драгоценных камней.
На каждом пальце сияло по перстню, и лайковые белые перчатки, подарок английского посла Poy, были заткнуты за пояс.
Златотканая парча, накинутая на тончайшую батистовую рубашку, защищала царя от солнца, ноги от поцелуев земли и объятий пыли хранили вышитые жем чугом высокие сапожки с загнутыми вверх острыми носами.
– Прохлады, – еще раз повторил царь, и его немедленно подняли в паланкин, что держали на плечах шестеро носильщиков.
Простое белое полотно паланкина было прибито к тростниковым жердям серебряными гвоздиками.
– Бушуу! Хурдан! Тургэн! Шалавхан![27] – заголосили тургауды, и носильщики ровным бегом, не тревожа седока, пустились вверх по террасам.
Вода, вода, драгоценная влага, как жизнь рекой, щедрой, бескрайней, искристой, полной света и веселья, играя бликами по листве и по лицам слуг, воинов и придворных, в почтении стоявших по краям террас, свободно низвергалась с верхней по наклонным мраморным полам, словно живая пленка, она натягивалась на нижней, и взмывалась ввысь из фонтанов, и засыпала, умиротворенная, в глубоком пруду, где дремали красные крупные рыбы с золотыми кольцами в носу.
