– Завод гудит. Не цехами и не станками, – бросил, будто в сторону, Егор, и уселся на диван. – И я – тупой обыватель – не понимаю – они и правда не задаются вопросом: «Сколько еще это может быть»? Они всерьез решили испытать людей на прочность? Это вам не у Абая с пивом сидеть и по клубам о коррупции рассуждать! Ладно – у меня, я – стерплю. У деда моего, ветерана, воды горячей два месяца нет. Холодная не идет – вытекает. Ржавой струйкой.
– В городе половина труб течет, – кивнул Витя. – Только мы же об этом не пишем…
– И половина крыш! – не сдержавшись, с задорным смешком ввернула, как шуруп, в разговор свое Женечка.
Подошла Оксана и разлила чай и кофе.
– Интересное дело. Мы с вами уже года два вот так собираемся, и все одно и тоже. Как наши пенсионеры.
– Ну почему? – ухмыльнулся Витя с довольным видом. – А как же последнее купание чинуш в пруду?
– На заводе, между собой, ликуют. Все говорят – сами бы сделали, да не сообразили… – отозвался победоносно Егор.
– Ну, в бравых заводчанах, товарищ Троцкий, я и не сомневался.
– Судье до чиновников – никакого дела. Слышала, всех больше оружие волнует, – сказала Оксана и вдруг замерла.
– А что ребята в школе говорят? – повернулся Витя к Женечке.
– Подождите… – Оксана опомнилась от какой-то мысли и подняла на Витю глаза. – А почему ты его Троцким назвал?
– Все-таки, Женечка, – Витя поднял к Оксане ладонь. – Что ребята-то говорят?
– Да ничего особо не говорят… – нерешительно переминалась Женечка, глядя то на Оксану, которая застыла глазами на Вите, то на Витю, с довольным, улыбающимся лицом смотревшего в самую глубину глаз самой Женечки.
– А все-таки? – не спуская с губ тяжелой улыбки, бережно настаивал Витя.
– Разное говорят, – хмыкнула Женечка, нахмурившись и внутренне напрягшись. – И вообще, смеются. Смеются просто.
– Молодцы! – Витя азартно хлопнул в ладоши. – Правильно! Ни ругать, не осуждать! Смеяться надо! – весело выкрикнул он, и у всех как-то внутри полегчало. – Смеяться над властью – самое верное средство! Этого они не выдерживают.
– Судья говорил… – медленно произнесла Оксана, – налетчики друг друга называли фамилиями революционеров. Одного точно – Троцкий. Еще.. Капуст.. нет.. Комар..
Витя внимательно, с успокоением, посмотрел на нее:
– Вымышленными фамилиями, солнышко, вымышленными. Второй – Каменев, третий – Зиновьев. Правильно? – заглядывая Оксане в самую глубину глаз, неторопливо, делая ударение на каждом слове, произнес Витя.
Оксана отпрянула и застыла лицом. Витя с напускным спокойствием обвел всех взглядом, поднял чашку, чуть отпил и медленно заговорил:
– А вы, девочки, думаете – мы здесь в крестики-нолики играем? Устроили себе клуб по интересам, критику развели, разговоры умные ведем о неблагополучии народного стада и довольны собой, как жирные коты? шкурку лощеную вылизываем, мурлычем всласть? А сами, конечно – хе, хе – гражданское общество, демократию делаем, рабочие мозоли на языках наживаем и будем с успехом продолжать наблюдать, как эти клоуны в шелковых костюмах набивают бюджетом карманы? – Витя игриво усмехнулся и развел руками. Но внутри переживал крайне и страдал в сомнениях: поймут – не поймут, примут – не примут. – Конечно, так вы и думаете! Я вас сильно огорчу – у нас тут не ущемление конституционных прав. Не модное либеральное беспокойство – разгул силовиков, феминисток гоняют, там парковки закрыли, тут на троих сообразить не дают, глядишь, в сортиры больше пятерых пускать не будут! У нас, девочки, – бедлам и безвластие, – Вит, сдерживался, чтобы не сорваться. – Безголовый Тихомир гниет отовсюду! Нам не коммунисты и капиталисты угрожают – феодалы! Мы провалились в средневековье, к соломенным крышам, к крепостному праву… И никакой Ренессанс нам не грозит! Воды в половине города нет, во второй половине – ржавь из крана. Канализачка хлещет из всех люков – в городе смрад! Ночью с центральной улицы два шага в сторону – могила. Бездорожье, пьянь, взятки. Экономики нет! Ни плохой, ни хорошей! Нам же даже самый мировой из всех мировых кризисов не страшен! Банкротиться нечему!
– Но оружие, Витя! – то ли спросила, то ли упрекнула Женечка. Оксана сидела тихо, сцепив зубы, молчала. – Нельзя же с оружием!
– А с чем, ну с чем, против них? – немного плаксиво, жалостливо сказал Егор, подсел к Женечке и взял ее руки в свои. – А если сейчас идти надо! В эту самую минуту? Они же плюнут в лицо и хлопнут дверью! По городу в теплосетях износ – девяносто пять процентов. Дети будут мерзнуть. И все будут молчать. Все! А плата будет расти. Всегда. А зарплата никогда не позволит купить жилье, родить детей. Ну с чем против них идти? Слова для глухих нет. Им плевать. Так почему же, милая, родная моя девочка, нам не должно быть плевать на них? – едва не без слез говорил Егор. – У меня половина заводчан хоть завтра бы поставила всю эту шушеру к стенке! Думали – наворуют, и мы их переизберем. А теперь какая на выборы надежда? Они третий срок сидят и не против четвертого! – Егор говорил восторженно, с наивным юношеским напором, хотя самому было за двадцать пять, и мало кто из друзей мог с ним спорить в упорстве и решимости.
В комнате повисла хмурая, грозовая тишина. Витя молчал и думал – хватит ли девушкам решительности согласиться с правдой? Неприятной, опасной, неудобной. Сколько раз он видел, как люди, близкие и чужие, находили силы отвернуться, пренебречь правдой, не находя сил быть честными. Из памяти всплыло лицо преподавателя, которому он первый раз давал взятку – лицо надежного семьянина и добряка. Вспомнил, как долго и насыщенно, будто желая отравиться, курил в форточку редактор, когда позвонили с запретом на публикацию о замерзающей школе в поселке под Тихомиром – редактор напился, но статья не вышла. Вспомнил, как менялись глазами чиновники, как только вопрос – лишь слегка, совсем слегка – мог навлечь на них гнев кожаных кабинетов их начальников. Вспомнил, как исчезали перед интервью свидетели властных нарушений, как молчали телефоны, отключенные испугом быть услышанными. В те дни Витя понял – закон, убеждения, интересы – все блеф, ничто не поможет стать человеком тому, кто не чувствует в себе орган совести. Это было как открытие! Будто он думал – все люди равны, живут едиными правилами. И вдруг ясно увидел, что правила каждый себе придумывает сам, а только притворяется равным, чтобы не возмутить тишину, в которой наживается и жиреет, и никакого равенства они не хотят, и под эту удобную, под себя устроенную неравность любое правило перекорячят, какой угодно закон подстругают.
В дверь растерянным и протяжным сигналом позвонили. С порога, не проходя, Саша обрывисто и громко объявил:
– Кольку Полетова взяли! Шьют налет. Алиби у него смешное – водку жрал где-то весь день.
Ребята переглянулись. Колька, конечно, сволочь, еще в школе классного учителя и мать до сердечных приступов доводил, в пятнадцать лет сидел по разбою, и списать на него нападение ничего не стоило.
– Не подумали мы, товарищи наркомы, об этом, – сел и откинулся на спинку дивана Саша. – Где телефон? Институтских кое-кого обзвоню – вдогонку забрить могут. Егор, ты бы тоже…
– У заводчан всегда пара кандидатов на автозак найдется, – не без гордости откликнулся Егор.
– Плюс – железнодорожники. Как у них профсоюз прихлопнули, творят там, что хотят, – добавил вслед Витя.
– Мы пошли, – оглянулся Егор на Сашу, а следом на Оксану, которая тише воды сидела тут же. – Будьте на связи.
В дверях, чтоб девушки не слышали, Витя остановил ребят.
– Давайте-ка соберем рюкзаки. Присмотрите себе по тихому углу. Если кого-то заберут, остальные – в разбежку. И спокойно всех сдаем. Не настолько наворотили, чтобы рисковать здоровьем. Страшно думать, что там с Полетовым. Он ведь и правда ничего не знает. А так – пусть ищут. В своем собственном бедламе.
Спустилась теплая летняя ночь и город затих. Не лаяли, как в деревнях, собаки, не посвистывала перепелка, не трещал коростель. Из машин – неторопливые такси, да пьяные лихачи; редкий прохожий запускал струю ругани в темень дворов, провалившись в яму на дороге. У вымирающих подъездных фонарей роем кружились мотыльки. Парки, скверы, детские площадки, школьные дворы, переулки, все утонуло в душноватой тьме. Только памятник Вождю на площади, где замерло безлюдье и глухота, освещался ярко, со всех сторон, будто служил главной моделью на подиуме.
Витя обзвонил знакомых, собрал кое-что об аресте Полетова. Одни убеждали, что в тюрьме Полетову и место; другие – так и просто были уверены, что нападение Полетов и совершил. Витя просмотрел нужные на случай побега вещи, но рюкзак собирать не стал. Открыл толстую «тетрадь действий». Уже месяца два ребята обсуждали, записывали главное, на случай бунта: связи, милицию, сколько нужно людей, времени, и куда ударить. Он был недоволен. В городе началось движение, а они так слабо готовы!
