– Молодцы. Быстро. Как говорится, место велит…
– А вам – погоны, – подхватил было Виктор Яковлевич, но уловил на себе задержавшийся, внимательный взгляд прокурора и ловко вывернулся. – Дело верное. Ваша – треть, по договору. Риска никакого, все на мази, в отделе у меня все свои…
– С недвижимостью иначе, Володя, быть не может. Пора бы привыкнуть. Я могу посадить, могу отпустить, но как был безземельный государственный холоп, так бы и остался. Тебе спасибо…
– Что вы, Станислав Борисович, это мы бы тут без вас… – податливо сказал Виктор Яковлевич, вовремя запнувшись. – Оформим все на наших, у руля станем… В нашей глуши кроме как с коммуналки ни с чего не соскребешь. А когда все три конторы под одной крышей – оно и народу легче.
– Не учи, Володя. Лучше слушай, – небрежно оборвал Станислав Борисович. – Любите вы там у себя трепаться.
– Так ведь и треп на бумаге закрепить нужно. Женьке вон хорошо – вози железки в Москву, барыш считай…
– Ты на Женьку не кивай… За ним первый капитал. Да и у него не все тихо. Волнуются заводчане. Я ему, дураку, говорил, а он все руками машет, зацарствовался. Губернатор нагрянет, посмотрю я на него. Это вам, ребята, не цеха под шумок распродавать. Все тихо будет, если власть именем не пострадает. Там на риск не пойдут.
– Ладно, ладно – все тихо будет, как надо. Никто ничего… Мы ж в Тихомире живем! – рассмеялся Виктор Яковлевич. – Жду от тебя документы через неделю. Пойдем, послушаем, там Женька лекцию по производственному менеджменту дочитывает…
– А что мне все? – горячился у стола подвыпивший хозяин. – С налогами – разобрался, с Крестовскими – тоже, местных – зубом перекушу, городских наших вы сами знаете. Я товар по железке как возил, так и вожу. Не на рельсы же они лягут, как шахтеры… – все согласно рассмеялись. Маленький Филипп так прямо и закатился в хохоте, будто лучше всех понял шутку.
Трое упитанных, с серьезными лица мальчиков и девочка со вкусом поглощали мягкие, рвущиеся на волокна куски мяса, и с открытыми от удивления жующими ртами во все глаза смотрели на Евгения Васильевича с чувством детского преклонения и удивления, что такой большой и сильный папа у Коля и Вани, и рядом с ним так удобно и смело.
– А хорошо бы железку отрезать! – азартно потирал руки Петя, глядя то на еле различимое лицо Егора, то на отражение угасающих звезд в лужах, которые в рассветных сумерках плескались под ногами.
Огромного роста, Петя на последнем звонке на ладони носил выпускниц и чуть не угробил отца, когда тот вернулся из тюрьмы и по пьяни вздумал учить сына жизни. Мать умерла, когда Пете было двенадцать, воспитывался бабкой. По телесному развитию, опередившему мозговое, назначили Петю – после второго класса, когда он так и не осилил таблицу умножения – в интернат для слабоумных. В полгода он стал грозой воспитательниц, с пятого класса бродяжничал по окрестностям. Через неделю, тощий и чумазый возвращался в дом матери, к бабке. Его ловили с милицией, но после того, как первый встречный им в десять лет человек в погонах отодрал Петю за уши, чтоб слушался, милицию Петя дерзко возненавидел, и после побегов из интерната его никак не находили, пока бабка сама не приводила внука в школу, зудя, что в не ученье – тьма. В техникуме пригодилась его сила: когда «старики» зажали новичков в туалете – тоже жизни учить, трое из них попали в больницу, а двое из техникума сами перевелись, когда Петя, отсидев по хулиганству пятнадцать суток, обещал посворачивать им шеи. В техникуме проявилось его, раньше не подмеченное, природное умение работать по дереву и металлу, передавшееся, видимо, от прадеда – кулака и сгинувшего где-то в далекой Коми узника. На заводе Петя за пять лет шага вперед не сделал, потому как на начальство орал не хуже, чем начальство на него, и пару раз лупил по пьяному делу пьяных же охранников, когда, в четвертом году, новоявленные хозяева грузовиками вывозили их цехов станки и прокатный металл.
Повзрослев, Петя, как ему казалось, быстро усвоил, как устроена человеческая природа и бояться перестал. Всех: начальника цеха – молодого, но уже крайне проворовавшегося, жиром заплывшего свина; патрулей, гоняющих с остановок пивососов и бродяг с главной площади – назад, на задворки; бандитов – из тех сверстников, что по моде нынешней партбилеты получили и в местной Думе засели, и тех, что с заточками по карманам кучковались вечерами у ларьков.
С детства Петя не мог избавиться только от одного чувства, – что вошло в него с первой отцовской, а после учительской, затрещиной, с первым плевком в лицо теплым майским днем, за трибунами стадиона, когда в ста метрах ветераны гремели медалями, – от чувства униженности и ущербности, когда толстые, жирные губы твердили в ухо: ты – вша, грязи шмат, и потому тебе имеют право харкнуть в рожу – и останутся, на личико, чистенькими, а ты и дальше будешь вшой и дрянью. Любую выходку Петя мог себе позволить, да только вся мускулатура оказалась бессильна перед чувством неполноценности и, находясь с этим чувством в постоянной борьбе, захлебываясь в неистощимой ярости, Петя крушил все вокруг, что было не по нему.
На заводе Егор скоро стал для Пети человеком, который своим вниманием к другим и простым разговором в закутке между станков со своими тонкими ручками мог унять Петино оскорбленное чувство и направить на дело его силу.
– Отрезать бы железку! – мечтательно повторил Петя, разглядывая грачиные гнезда в голых верхушках тополей. – Перекрыть бы дороги, взять почту, вокзал и всю эту сволочную мразь – в кулак, – он сорвал с дикарки неспелое яблоко, сжал кулак и стряхнул с огромной ладони зеленоватую кашицу. – Ментов по камерам рассадить, чинушей – в баню…
– Почему в баню? – усмехнулся придумке Егор.
– Так не все же нам париться! – возмущенно ответил Петя, и оба расхохотались.
Егор был им недоволен. Этот бы купанием в пруду не обошелся и сейчас бы уже получал срок, как и батя. Волю таким дай – всех к стенке поставят. А выпьют – так и своих… с грустью думал Егор, пока шли пустырем. Влились в утреннюю дымку переулка, шлепая после ночного дождя по грязи, мимо гнилых и ржавых, с завода натасканных заборов, рядов на подпорки облокотившихся сараев, столбов без фонарей, ржавых ларьков и выплывающих из тумана, двух– и трехэтажных тоскливого вида домов. Старшие жители еще хорошо помнили войну, как свозили после оккупации в шахты под Тихомир татар и пленных немцев; средний возраст гордился воспоминаниями бурного строительства целых кварталалов, открытием производств с многотысячными рабочими местами и никто из тогдашних пионеров в красных галстуках не сомневался, что их город самый лучший, а страна самая великая. Хуже помнилось недавнее: годы провисания, непонятливости, но жили и работали по накатанному ходу, пока не случились завалы, пронеслись вихрем буреломы, где-то трясло и громыхало, как бывает при далеком землятресении, когда где-то рушатся дома и кричат люди, а у тебя лишь дрожит вода в стакане на столе и гудит в ушах – не от шума, от напряжения. После запоздалый обвал и удивительная растерянность в людях, в которой все они так и замерли. Ощущение беды появилось, когда заговорили о стабильности и страна будто задышала. Тихомир в ответ зашелся исступленным кашлем, окончательно рухнули по кускам разодранные заводы. Кто половчее, быстро разглядели под Тихомиром черную дыру и рванули со всех ног. Большинству рвать было некуда. Слово «беда» никто не произносил. Оно будто замерло на губах, отпечаталось в сердце, морило душу. Люди увидели свое бессилие, свою неспособность и – замолкли, затихли, сникли.
Поутру в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего. Выбежит из дымки, просяще глянет и растворится в темноте сквера черный пес с коричневыми глазами.
Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на огромную глыбу, зданию администрации.
– Здорово вы их, – кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. – Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.
Петя кивнул на серое здание:
– Скажи, там – враг?
Егор внимательно посмотрел в ответ.
– Я отвечу «да» и ты разнесешь все по кирпичикам…
– А что?
– В том и фокус – мы не знаем, кто там, – подыскивал точные слова Егор. – Витя, вот, говорит, если народ – мать, то власть – ее выродок. Хочет мать родить сына – сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью.
– А прихлопнуть ублюдка она не может?
– Она прихлопнет, родит другого. Тот чуть подрастет, глядишь – снова ублюдок – дуреет, мать не слышит.
– Ща услышит, – Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.
