– Я не грустная! – запротестовала Глафира и вдруг начала хохотать. – С чего ты взяла, дурища, что я грущу? Отчего мне грустить? Вчера тоже Груздев мне говорит: «Глаш, Глаш, не грусти, лучше косы отпусти». Ха-ха-ха! – Зарокотала смехом, насмешливо смотрит на Ольгу, смеется. – Смешная ты, Ольга, – говорит. Потом гладит Ольгу по голове и нюхает руку, которой гладила. – Смешная, – повторяет. Потом надевает гимнастерку и уходит.
В дверях она останавливается, ласково смотрит на постаревшую подругу.
– Шире смотри на мир, Олька, шире, – сказала на прощание. – Шире, сладкая моя. Улыбку шире, ноги шире, мозги шире. А у тебя все узкое. Потому-то ты в однокомнатной квартире без телевизора сидишь.
Ольга закрыла за Глафирою дверь, села за стол и сама съела все конфеты. Потом увидела коньяк, который Глафира забыла на подоконнике. Открыла бутылку, плеснула в стакан. Прополоскала коньяком рот, чтобы утихла зубная боль. Постояла у окна. Вскоре ей стало легко и спокойно: Ольга вновь вернулась в прежнюю жизнь без шума и боли.
А потом автомобили начали переворачиваться; Петр обхватил голову локтями и высоко поднял колени: в каком-то справочнике он читал, что это может защитить. Это действительно защитило – остальной мир вдруг стал отдельным, оторванным от него какой-то кровавой пленкой (мягкие капающие ниточки на местах разрыва вызывали у него щекотное ощущение, как от фразы «в мае ландышами объелся» в переводе на шведский, старая шутка с третьей пары или пятой парты), а его, Петра, спрятала внутри мягких крыльев какая-то заботливая серебристая птица, в которую постепенно превращались автомобиль, дорога и пространство вокруг. Птица кашляла, била крыльями себя в душную спину, глубоко дышала вязкой пернатой грудью, похожей на старую подушку, а внутри ее страдания сидел маленькой капелькой меду успокоенный Петр, сжимая локтями голову, и ничего не боялся, только чувствовал под ногами что-то жидкое и не хотел по нему ступать.
« Ступай! » – закричали ему в ухо, когда в птицу выстрелили три или четыре раза: перья рассыпались перламутровым фонтаном, подушка превратилась в ватку, которую вынули из уха со скоростью уже прозвучавшего пистолетного выстрела.
Новыми, невиданно тонкими ногами Петр ступил в неприятно жидкое и сделал три шага, не сходя со своего нового насиженного места, напоминающего ему жучиную капсулу для консервации. Попробовал отнять локти от вспотевшего лба и вдруг почувствовал, что у него в горле – что-то совсем, совсем новое. Гораздо более новое, чем эти тонкие ноги, какая-то вязаночка черных канатиков, мохнатые ножки паука, что ли. «У меня в горле паук», – понял Петр и обрадовался, что все вдруг стало чистым и понятным, как ложка с содой. Ему ужасно хотелось, чтобы подошел кто-нибудь с ложкой вот такой, полной соды, и уложил соду ровно на паука: пауку стало бы легче, а теперь ему совсем плохо – жаркий, изломанный ударами паук лежит внутри горла рваными канатами, и не сглотнуть такое горе, не вырвать.
«Вдох, – говорит себе Петр, – выдох». Встает на ноги и подходит к людям в белом, людям в одинаковом синем, людям в прогулочных одеждах, конной милиции.
«Здравствуйте», – говорит им всем Петр.
Он предлагает людям в белом осмотреть его паука и наложить ему крохотную шинку-карандашик на узловатые ноги, которые капают из Петрова рта и мешают ему говорить.
«Подождите, – пугаются люди в белом. – Вы разве не видите, что вначале нужно…» – машут рукой куда-то к придорожной траве, откуда доносится жужжание. Петр чувствует, что жужжание доносится из-под земли, понимающе идет к траве и помогает людям в белом укладывать на носилки список предметов, увиденных им во сне.
Список предметов, увиденных Петром во сне
1. Картофельный мешок с высыпанным из него картофелем. Мешок пропитан бензином, снизу к нему пришито гусиное горло из «Денискиных рассказов».
2. Пластмассовый тигренок с отрубленной головой. Голову пластмассового тигренка Петр кладет в пакет, подходит к специальному белому автомобилю, протягивает пакет кому-то главному и говорит: «Вот».
3. Упаковка лезвий «Спутник», завернутых в окровавленный женский чулок.
4. Пять пакетов молока с какими-то просроченными датами на упаковке, Петр даже не решился заглядывать внутрь: не трогай сыворотку, говорила ему мама когда-то давно.
5. Детское платье, умеющее петь, шить, самостоятельно судить о людях и душить детей, которых в это платье одевают.
6. Мертвая игрушечная собачка – кажется, это советский пудель с глупыми пластиковыми буклями, которые смешно трещат под пальцами, если пуделя ласкать и гладить. «Этого пуделя никто не ласкал и не гладил очень давно, – думает Петр, – поэтому нет смысла забирать его себе. Потому что он уже давно мертвый». Петр смотрит себе на пальцы, чтобы не заплакать, – этому приему тоже научила его мама: если все время смотреть на кончики пальцев, не сможешь заплакать.
7. Рука с часами. Часы уже не идут, удар забрал их к себе на небо, но рука все еще идет, тикает и показывает Петру таинственные знаки.
8. Портмоне с рыболовными крючками.
«Сегодня можно пойти и успокоить некоторых рыб», – думает Петр о том, что рыбы смогут избежать вылета в глупое пространство без воды и без чувств.
«Ну вот», – как-то странно говорит один из людей в белом, и Петр помогает ему нести носилки с рукой и сломанными часами. Потом Петр помог человеку в одинаковом синем перевязать голову разбитой вконец женщине, сидящей около обочины с ноутбуком и уже полчаса пытающейся набрать письмо какому-то родственнику, чтобы он получил его в своем Интернете, высчитал нужный километр и приехал за ней на своем джипе. Ноутбук тоже был сломан, заметил Петр, но не решился говорить об этом женщине. Он засунул в рот два пальца и потрогал паука. Паук был огромным, ему было ужасно больно: он посвистывал и скрипел изломами суставчатых ног при каждом прикосновении, одна мохнатая жесткая нога вдруг пробила носовую перегородку и свесилась из ноздри. Петр сорвал два листка подорожника, подивившись их глянцевой зелености, засунул один в смрадный чужой болью рот, другим обернул торчащую из ноздри больную ногу. Ему было отчаянно жаль паука, словно паук – это его, Петра, собственное сердце, вдруг выползшее всеми своими суставами в голову Петра, чтобы сообщить ему какую-то важную новость. Какую новость оно хочет сообщить, Петра не волновало. Он хотел находиться рядом с людьми, поэтому побежал к людям в одинаковом синем, чтобы помочь им перевернуть один из автомобилей.
«У меня болит голова», – сказал Петр уже потом, когда они все погрузились в машину.
«Я посмотрю, что там с вами, – говорит человек в белом. – Вначале тут», – показывает на лежащие в кузове пять пакетов молока с просроченными датами. Из двух пакетов прямо на пол машины капает молоко и смешивается с дорожной пылью и мучными червячками, изъевшими коврик. Петр бездумно подставляет ладонь под струю, но ладонь наполняется молоком почти мгновенно. «Ничего не поделать, где-то внизу разрыв», – говорит водитель. Петр пытается перелить молоко обратно в пакет, но чтобы это осуществить, пакет нужно раскрыть, отвинтить какую-то крышку вот тут вверху, только этого лучше не делать.
«Будет еще хуже», – сказал человек в белом. Петр облизал молочные пальцы и попробовал вспомнить о том, зачем он зажимал голову локтями до такой степени, что теперь череп гудит, как изломанная земля под рельсами. Паук заворочался и вроде бы пробил Петру ухо – в барабанной перепонке что-то гулко лопнуло. «Наверное, ему нельзя молоко», – ужасно расстроился Петр, которому этот неловкий паук начал казаться каким-то временным и несчастным домашним животным, разбитым и страдающим.
«Посидишь тут», – сказали ему в больнице. Петр сидел около белой двери около часа, потом его отвели в кабинет компьютерной томографии, сделали какие-то снимки, потрогали умирающего уже паука длинной железной палочкой и отпустили домой.
«С тобой все в порядке», – улыбнулась Инна, у нее на груди висела табличка с надписью «Инна», и еще там было какое-то отчество, зодчество, отечество. «Отрочество, – грустно подумал Петр, – вот и закончилось мое отрочество на такой непонятной, невнятной совершенно ноте». Он вытер руки, испачканные уже начавшим чернеть молоком, прямо о кушетку и пошел домой. Паук больше не шевелился, и одна из его ног стала желейной, мягкой, спустилась куда-то вниз по горлу, однако это не мешало дышать; Петр с удивлением заметил, что ему вообще ничего не мешало. По дороге домой он зашел в какое-то кафе, где люди играли в настольный теннис прямо в зале, мешая официанткам передвигаться. Одни ели белые пирожные с белым вечерним чаем, другие стучали такими же белыми пластмассовыми шариками по неожиданно зеленому столу, и Петру казалось, что вместо пирожного он ест белый пластмассовый шарик. Паук, сидящий в горле, весь вымазался в белом креме, но какая-то часть пирожного ему все же перепала, подумал Петр с нескрываемым удовольствием.
