Деревянный дом, скорее всего, был казённым. В жизни Ерухимович предпочитал более богатые дачи. Да и на мебели я заметила инвентарные номера. Но теперь Геннадий Григорьевич стал ещё осторожнее. Он старательно, как лиса, заметал хвостом следы.
Впервые за прошедшие полгода мы смогли собраться прежней компанией. Теперь уже можно было смело подводить итоги. Из тех, кто был в доме Вячеслава Воронова последним февральским днём, мы не досчитались двоих – самого хозяина и Михона. Пожилой человек умер мирно. Молодой стал мучеником.
В Институте скорой помощи выяснилось, что у меня, кроме тяжелого сотрясения мозга, переломы рёбер и пальцев рук. О прочих травмах «мягких тканей» нечего было и говорить. А уж когда врачи узнали, что я на пятом месяце, тут же собрались на консилиум. А потом в мою палату то и дело заглядывали профессора и студенты. Всем хотелось взглянуть на женщину, которая при таких обстоятельствах не выкинула.
В конце июня и в начале июля, когда я вообще не вставала с постели, Питер накрыл тополиный пух. Он забивал человеческие носы и рты, а также кондиционеры в офисах и магазинах. Дрон жаловался, что страдают даже автомобильные двигатели. Ему, например, забило фильтры. Кроме того, пух застрял в радиаторе. Двигатель перегрелся, и «тачка» едва не вспыхнула.
А ездить Дрону приходилось много. Вовсю шло расследование трагедии в «сыроварне». «Опель-Астра» пострадал в тот момент, когда Дрон ехал с Южного кладбища, от свежей могилы Михона, к себе на Гражданку. А вот я не смогла проводить братишку – лежала без сознания, в реанимации – из-за травмы головы.
– Вы разве не знаете, что около радиатора надо растягивать антимоскитную сетку? – удивилась я. – Тогда в двигатель не попадёт ни пух, ни мошкара.
– Да у вас тополя какие-то ненормальные! – оправдывался Дрон. – Мало того, что ветки не уходят вверх, а торчат во все стороны, так ещё и замусорили весь город. Я ведь до этого в Ленинграде всего два раза был. И то зимой, по путёвке. А в Петербурге – вообще никогда. Нет, наши тополя другие. Стройные, как кипарисы. А в Москве разные есть…
Дрон откровенно ностальгировал, и я ничем не могла ему помочь. Мы оба болтали о чём угодно, только не о работе. И, тем более, не о Михоне. Врачи мне категорически это запретили, чтобы не портить нервы. И консерватор Дрон неукоснительно их слушался, считая всех учёных людей полубогами.
Это было странное время, наполненное печалью и мистикой. В июле дважды случилось полнолуние, что бывает очень редко. Почему-то такое явление называли «Голубой Луной», и это звучало не очень прилично. Второго числа я лежала пластом, и потому ничего не видела. А вот тридцать первого как раз была дома, на верхнем этаже небоскрёба. И там насладилась чудом сполна. Самое интересное, что Луна действительно казалась голубоватой и более крупной, чем обычно.
После выписки из клиники я жила в своё удовольствие. Шарилась в соцсетях, инстаграмилась. Конечно, ничего серьёзного не затрагивала – просто трепалась. Ради ребёнка старалась жить на позитиве, но это не всегда удавалось. Как только гас экран компьютера, меня обступали тени. Особенно часто являлся Михон.
Его невеста Эвелина продала оба своих свадебных платья – от Юдашкина и из ателье «Эдем». Деньги решила вложить в будущий памятник. Из-за этого она не порывала связей с несостоявшимся свёкром, хоть и винила его в смерти Михона. Более того, Эвелина дядю просто ненавидела, но особенно доставалось почему-то мне. Её счастье разбилось вдребезги, а я вот выкрутилась, да ещё скоро рожу.
Влад пока долечивался в Белоруссии, у родителей. Он выписался из больницы месяц назад и совсем недавно перестал носить специальный воротник. В сыроварне Дато зафиксировал ему шею подвернувшейся по руку картонкой. Меня жена дяди Евгения оставила жить на Рублёвке, лично возила по врачам. И я понимала, почему она так внимательна. Лишившись единственного кровного сына, генерал ждал драгоценный подарок от меня. И потому, наверное, ещё держался.
Зато мне, признаться, уже надоело существовать под надзором дуэний. Освободиться мне светило только в ноябре. Чтобы я не кидалась на стены от скуки не вредила здоровью моего красавчика Постума, Евгения пригласила погостить Инессу Шейхтдинову. Писательница согласилась – ведь в «дворянском гнезде» она не жила никогда. И теперь каждый день поражалась тому, насколько скромен быт американцев – даже богачей. По крайней мере, ничего подобного она за океаном не встречала.
Уже три недели мы вместе писали мой роман. Инесса предоставила мне полную свободу. Помогала лишь изредка – когда я уж слишком явно демонстрировала свою серость. А за те каракули, что я предоставила ей на суд изначально, стыдно было даже во сне. Наверное, мне надо учиться. Только вот не знаю, где именно. Боюсь, что всё брошу – хотя бы из-за ребёнка. А деньги, причём не мои, будут уже истрачены. На бюджетное место я не претендовала и потому рассматривала только платное.
Между прочим, Ерухимович тоже лежал в «Кремлёвке» месяца два. Теперь он смотрел на меня иначе. Раньше его взгляд был покровительственно-насмешливым. После истории на сыроварне он радикально изменил своё мнение о современной молодёжи. И признал, что ещё не оскудела героями земля российская.
Сейчас мы сидели на плетеных креслах, за таким же столом, под бежевым тентом от солнца. Над туями порхали бабочки – капустницы и лимонницы. Разомлев от осеннего солнышка, я чувствовала себя дыней на бахче, и лишь изредка прислушивалась к гудению мужских голосов.
Мои сотрапезники обсуждали дела на Крымской устричной ферме Святослава Задоя – старшего зятя Петренко. Кажется, тот никак не мог достать «посадочный материал» нужного качества, потому что поставщик перестал торговать с Крымом. Задоя очень из-за этого переживал. И дошёл до того, что вдрызг разругался с женой. Наверное, теперь ему нелегко жилось на полуострове из-за «неправильных» родственников.
Потом Старик почему-то вспомнил Конгресс ландшафтных архитекторов, который проходил аж в июне. Тогда на Дворцовой площади разбили газоны и посадили деревья. Погода стояла прохладная, но сухая. Старик очень хотел своими глазами увидеть это чудо, но не смог – плохо себя почувствовал. И я, помнится. Специально фоткала для него всё это, приезжая на троллейбусе из хостела, а потом пересылала в Москву.
Над нашим столом гудели разбуженные неурочной жарой пчёла и шмели. Но я их совсем не боялась; улыбалась и думала о будущем. С мыслей о собственной книге и образовании я плавно перешла к предстоящей свадьбе Лёльки Озирской и Андрея Новодрана. Они сошлись, пока я лежала в больнице. Кстати, очень удивили нас всех, и особенно дядю.
Молодые же купались в своём счастье и откровенно плевали на пересуды. Мучило их только то, что Андрей Озирский не сможет вживую увидеть своего тёзку и зятя. Его не впускали в Россию, а Дрона отсюда не выпускали. Вернее, наш шеф до сих пор не легализовался. И, значит, не мог даже близко подходить к пограничникам, чтобы не нарваться не неприятности.
Решили гулять в Белоруссии, в Мирском замке. Роман Григорьевич Брагин обещал всё устроить в лучшем виде. Он постоянно помнил о том, что Дрон и Лёлька спасли Влада. Потерю ещё одного сына они с Анастасией не пережили бы.
– «Нас бьют, а мы летаем – от боли всё выше!» – распевала теперь моя названная сестра, преданно глядя в глаза Дрону.
А тот, похоже, ещё не верил своему счастью. Он признавался мне, что боится проснуться и понять – ничего не было, кругом мрак. Этого же страшилась и я, открывая глаза в больнице. Мне чудилось, что на стенах, в воздухе ещё проступают образы «свояков», Анатола, Платона Куценко. Палача поймали в собачьем вольере, где он пытался скрыться. Начальник охраны хотел уйти через лес, но был схвачен спецназом.
Владу Брагину ещё предстояла ортопедическая операция в финском центре «ORTON». После окончательного выздоровления Владушка собирался получить профессию ландшафтного дизайнера – Старик соблазнил его окончательно. Ведь человек, единожды заглянувший в глаза Костлявой, должен особенно ценить жизнь и красоту. Влад же не понимал, как сам не дошёл до этого раньше.
Пока он лежал то в одной, то в другой клинике, сочинял цветочную композицию – для меня. И собирался назвать её моим именем. Сказал, что именно это занятие помогло ему выжить и встать на ноги. Но говорил мой дорогой друг ещё очень тихо – сказывались травмы, нанесённые гарротой.
– Это будет композиция из лилейников, тюльпанов и нарциссов. Да, ещё добавлю крокусы и гиацинты. Но главное там – сочетание лилий и хвойных. Если хвоя будет тёмной, то подойдут лилейники жёлто-оранжевых расцветок. На фоне салатовой или золотистой хвои лучше смотрятся тёмные цветы. Есть и третий вариант. В этом случае тёмные и лилейники, и хвоя. Это очень мрачно, пусть и завораживает. Я уже прикинул на компе – получается классно. Жаль, что мы пропустили этот сезон. Но ничего, сделаем в следующем. Будешь мимо цветов и ёлок с колясочкой гулять…
