Из «Записок» Попсуева
«…едва успели на электричку. В магазине купили две бутылки ацидофильного молока, а тетя Лина напекла пирожков. Народ ехал готовить дачи к летнему сезону. Уже месяц назад с парковых дорожек стали исчезать ночами плитка и поребрик, а с лавочек рейки и даже болты с гайками.
Сели у окна. Пирожки пошли за милую душу. Несмеяна рассказала, что тетушка до слез обожает Стефана Цвейга, что ей на день рождения обычно дарят новый фартук и томик Цвейга, и что квартира ее. Специально сказала?
На участке Поповых увидели Анастасию Сергеевну. Не хватало только Татьяны. Вспомнил, как она всё спрашивала меня, почему в Сибирь приехал. «Да вот вслед за бароном Мюнхгаузеном» – ответил я. «А, как барон, значит, понятно». Остановились возле калитки. По участку бродили куры, рылись в земле, разгребали прошлогодние листья.
– Лист надо собирать, да всё недосуг. Кур сдуру в том году завела, – стала рассказывать хозяйка. – Мороки с ними, а еще больше с петухом. Бароном назвала, Танька посоветовала. – Она облизнула губы и очень выразительно посмотрела на меня: – Они у меня все по именам: Петрушка, Клуня, Лисичка… Как родные. А Барон наглец, к курам не подпускал, на ноги наскакивал, угрожал.
– А зимой им не холодно? – спросила Несмеяна.
– Да нет, зимовали они в городе. В теплом гараже. Всю зиму покоя не было. Ночью вскочишь и бежишь проверять, не дует ли им. Как-то курочку подсадила им другой породы. Так они ее, иностранку, клевать стали. Как приду, она, словно кошка, вокруг ног кружит и кружит. А петуху она приглянулась. Новенькая, чего ты хочешь! – Анастасия Сергеевна снова взглянула на меня и облизнула губы. – Так он, паразит, отбивать ее у меня стал. Наскочит, клюнет, наскочит, клюнет. Пришлось поменять на другого петушка.
– А это, значит, не Барон? – откашлялся я.
– Другой, но тоже Бароном зову. Петухи они ж все одинаковые.
– Все Бароны, – согласилась Несмеяна. – Яйца не несут.
– Носят, – уточнил я.
Несмеяна расхохоталась, Попова с удивлением взглянула на нее.
– Пошли мы, Анастасия Сергеевна. Дел много разных.
– Ступайте. Бог в помощь.
Но мы прошли мимо дома Несмеяны до леса, углубляться не стали, боясь клещей, а побродили по тропинкам, где не было сухой травы. От свежего воздуха заболела голова. На участке дел было много, но ничего не делали. Сидели, разговаривали, наслаждались погожим деньком. В пять часов пошли на электричку. Поднялись на мост. Остановились посреди реки, полюбовались видом. На мгновение мне показалось, что всё это мираж. Но мираж вечный.
– Мы тут, а вокруг вечность, – произнесла Несмеяна и поежилась.
– Еще бы на электричку успеть, от вечности десять минут осталось.
– А мы бегом! Кто быстрей?
Мы припустили в горку. Несмеяна отстала, и я протянул ей руку:
– Обопритесь, женщина. Мужчина в гору заходит первый…»
Повздорили на ровном месте. В субботу Попсуев с утра стал рассуждать о сущности жизни. Сергей задумался об этом с прошлого четверга, когда вспомнил о Тане и о радости, которую дарила ему «пончик» в своих объятиях.
Мало того, вдруг вспомнил, как пришел к Катьке Петровой из соседнего подъезда пригласить ее на свой восьмой день рождения. Дома девочка была одна. Закрыв дверь, она деловито сняла трусики, приказала и ему сделать то же самое, после чего объяснила, что делать. Он не помнил, что делал, помнил лишь свой стыд после этого, а Катька похлопала по кровати и сказала: «Вот, а то папка с мамкой скрипят тут каждую ночь, а мне говорят: рано. А чего рано? Мне самое то. А тебе?»
Внезапно Сергея пронзила мысль, что с тех пор в нем и живет кто-то другой.
* * *
Стоит мужчине заговорить о сущности жизни, женщина тут же сведет ее к пыли на полках и старым вещам, которые давно пора было выкинуть на свалку. И это так: выкинь хлам из памяти, сотри пыль с глаз – очистишь жизнь. Несмеяна, не дослушав Сергея, попросила прибрать в квартире, пока она готовит обед. Он прибрал, но лучше бы не делал этого. Всё оказалось расставленным по другим местам, и хозяйка долго не могла найти одежную щетку.
– Куда ты ее дел? – в раздражении спрашивала она, соображая, куда же он мог ее сунуть. Сергей пару дней назад озорно поглядывал на Татьяну, в упор, словно раздевал ее! Досада не ушла до сих пор, Несмеяна физически ощущала ее.
– Съел. Вон она, на полке.
– Что она делает на книжной полке?
– Читает.
– Тебе всё хаханьки! – сорвалась она. – Ничего поручить нельзя!
Попсуев (она поняла это) с трудом удержался от грубого слова. После этого он весь день молчал, дулся, глядел в книги, но, судя по всему, не читал, а что-то соображал. Пообедали молча.
– В кино пойдем?
Он пожал плечами и ничего не ответил.
– Может, к Закировым заглянуть? – через полчаса спросила Несмеяна.
Попсуев и тут ничего не ответил. Ей уже хотелось скандала, крика, чего угодно, но не этого ледяного безмолвия. На миг ее пронзила догадка: «А ведь это я его заморозила!» – но всего лишь на миг, суета в мыслях вновь увела в суету дел.
– Тогда пошли в кафе! – скомандовала Несмеяна. – Выпить хочу, коньяку!
Коньяк пах клопами.
– Пять звездочек, – сказал Сергей. – Чего носятся с ним?
На эстраду поднялись музыканты во главе с гривастым саксофонистом.
– Знаешь его?
– Да кто ж его не знает?
– Давно?
– С детства.
Оркестр исполнил попурри, а потом музыканты положили свои инструменты и сели за столик. На эстраде остался один пианист, заиграл вальс. Гривастый подошел к их столику и обратился к Попсуеву: – Вы позволите на танец вашу даму?
Несмеяна с улыбкой подала ему руку, и они закружились в вальсе. После танца саксофонист вернул партнершу Попсуеву и поцеловал ей руку.
– Скажешь, не знакома с ним?
– Я говорила, что знаю его с детства. Он был учителем музыки в школе.
Однако вечер был окончательно испорчен. Дома Попсуев сел на диван, помолчал, а потом спросил: – Интересно, сколько ты еще будешь мучить меня?
Несмеяна улыбнулась, своей улыбкой уязвив Сергея. В сказках пишут что угодно, даже то, что Царевну-несмеяну можно рассмешить, а потом жениться на ней. А вот в жизни – черта с два! Не то, что рассмешить, подвигнуть на улыбку нельзя. А улыбнется, так лучше и не надо! «У нее такое устройство лица, – рассуждал Попсуев. – Как у кошки. Кошки не улыбаются». Он вспомнил японский фильм, в котором изнасилованные и убитые самураями девушки превратились в кошек и потом встречали на глухой тропе в женском обличье своих обидчиков, завлекали их в свое жилище, и когда самураи начинали раздевать их, вгрызались им в глотку. Попсуев представил, как Несмеяна вгрызается ему в глотку, но ужаса не почувствовал, а одно лишь наслаждение. «Вот так начинается мазохизм, – подумал он. – Сколько терпеть? Сейчас обниму, не вырвется…»
– Я? мучаю? тебя? – задала Несмеяна извилистый змеиный вопрос, не требовавший ответа. Опять разделалась с ним, как с мальчишкой! После этого не то что любить, а и крыть нечем. Сергей почувствовал в себе дикую ярость, охватившую его, как порыв ветра. Он подскочил с дивана.
– Да! ты! мучаешь! меня! сколько! можно! – отбил слова Попсуев и кулаком пробил дверцу шкафа насквозь. – Сука! это! я! не тебе!
От удара лопнула кожа на пальцах. Сергей сунул руку под воду. Несмеяна, морщась, обработала ему рану и перевязала руку.
– Ну и дурак же ты, Попсуев! Ей-богу, сумасшедший дурак. Как можно с тобой общаться? Да еще замуж за тебя идти…
Попсуев ничего не ответил, лег и отвернулся к стене. Несмеяна чувствовала, что Сергей внутри себя ведет очень напряженный диалог с нею, но так и не услышала от него за два часа ни единого слова. Наконец ей надоело быть глухой в собственном доме.
– Ну, что ты набычился, как дитя? Хочешь побыть один, побудь! – вырвалось у нее, и она тут же пожалела об этом.
Попсуев чересчур поспешно оделся и ушел, буркнув: – Пока. Я в общагу.
На севере, на морозе шелестит дыхание. Точно так же шелестят ледяные слова, бросаемые при расставании: после них настает север. Несмеяна встала у окна, но Сергей наверх не взглянул…
* * *
…Попсуев уходил всё дальше и дальше по тропе. Прямо, прямо… Все, кто провожал его, растаяли в тумане. И вот он остался один. Но впереди слышались чьи-то шаги и голоса, справа и слева в кустах и под деревьями звучал смех… То ли курили сигареты, то ли догорал костер, – в полусумраке тлели огоньки. Ветерок освежил Сергею лоб, пошевелил волосы на голове. Комар сел на шею, но он не почувствовал укуса, хотя непостижимым образом видел откуда-то сверху, как комар сел ему на шею и пьет из него кровь. Он прихлопнул комара, посмотрел на руку – нет, следа крови не было, да и сама рука была бледной, даже какой-то неестественно-бледной в неверном свете луны.
– Сергей! – услышал он, вздрогнув от неожиданности. Он ожидал окрика или еще чего-нибудь в этом роде, но никак не того, что его окликнут по имени.
