От тех, чьё мнение мне интересно и важно, я внятно услышал о практически глобальном кризисе мирового кинематографа, который полностью распался на киноиндустрию, развивающую технологии захвата аудитории, и на так называемое фестивальное кино, которое доступно только киносообществу и совсем немногим въедливым любителям «кино не для всех».
Это разъединение существует и существовало давно. Это разъединение наметилось ещё в незапамятные годы, в момент зарождения и появления первых кинофестивалей. Но в те годы многие лауреаты тех самых фестивалей становились мировыми кинохитами и даже народными фильмами. Сейчас же это редчайшие, точнее, единичные случаи, и то не каждый год. Наоборот. Признание фильма Берлинским или Венецианским фестивалем чаще всего отталкивает публику, сообщая о том, что это будет скорее или прежде всего скучная, возможно кровавая или наполненная острой, но узкой социально-национальной проблематикой картина. То есть картина зрителю непонятная, интересная только профессиональному киносообществу.
То, что происходит на большинстве фестивалей, широкому кругу людей, любящих и интересующихся кино, обычно неинтересно и непонятно так же, как научно-практические конференции.
Сегодняшний кризис фестивального кино наблюдается в том, что кино и сами фестивали заметно ищут новую тему, тренд и идею. Наш небольшой, но гордый Сахалинский кинофестиваль, который носит название «Край света», вполне отразил в своей программе и разговорах общие тенденции и настроения фестивальной палитры мира.
Фестивальное кино уже почти – но ещё не вполне – напилось крови, не нахлебалось гноя и не насладилось несчастьями отдельных бедных или находящихся под религиозным гнётом и тяжестью догм государств. Фильмы из нищих стран Юго-Восточной Азии или с исламского Востока, то есть из стран, где некое кино появилось недавно, где давно не было, а может быть, не было никогда национальной литературы, а если и была философия, то существовала она в незапамятные времена… Так вот, кино из этих стран вызывает у критиков и киноведов, а также у сходящих с ума от полного непонимания, что дальше делать, киномонстров вроде Квентина Тарантино, интерес и умиление. Они готовы видеть в наивных и лишённых всякого художественного содержания простых историях о бесправии женщин в арабском мире или о проблеме проституции в Юго-Восточной Азии какие-то особые смыслы, а в беспомощности этих картин – новый киноязык. Они даже в безыскусном, но не осмысленном, не концептуальном, наивном существовании актёров в таком кино видят особое мастерство и новое слово.
Режиссёры же из таких стран очень быстро понимают эту фестивальную конъюнктуру и немедленно начинают давать фестивальному киносообществу то, чего от них и ждут. И наивность превращается в хитрость, а безыскусная беспомощность – в жульничество.
Очень показательным фильмом, демонстрирующим начало изменения фестивальной конъюнктуры, был фильм филиппинского режиссёра Бриллианте Мендоза «Чрево твоё». Этого режиссёра представляли и ждали на Сахалинском фестивале как фестивальную звезду крупного масштаба. Он за последние годы объехал крупнейшие кинофорумы и запомнился там крайне кровавыми картинами. Мне говорили кинокритики, что самый кровавый фильм Тарантино просто ерунда по сравнению с тем, что снимал Мендоза прежде. А тут он показал печальную и драматическую историю женщины из крошечной филиппинской деревни, которая почему-то, и это совершенно непонятно, любит своего мужа-тряпку так сильно, что весь фильм ищет ему вторую жену. Актриса работает прекрасно, хотя и выглядит среди настоящих филиппинских крестьян и рыболовов так, как если бы Любовь Орлову в расцвете её звёздной карьеры привезли в какую-нибудь сегодняшнюю, настоящую деревню Курганской области, переодели в крестьянский наряд и заставили играть одну из доярок. То, что в фильме долго и подробно убивают живую корову, – не закалывают, а рубят, режут, – чепуха для Мендозы и фестивальной аудитории.
В целом фильм бескровный и, в основном, похож на тягучую передачу канала «Нэшнл джиогрэфик». Главное не это, главное – заметно, что фестивальная конъюнктура смещается в сторону неких семейных ценностей.
Однако хитрость, которой уже научились записные фестивальные авторы, никуда не делась. Эти фестивальные авторы из экзотических стран словно пытаются представить развитому и изощрённому мировому кинематографу свою наскальную живопись. Но на самом деле они занимаются имитацией наскальной живописи, то есть имитацией подлинной своей сути.
Так что неважно, будут они проливать на экране потоки человеческой или животной крови или потоки слёз – имитация останется имитацией, пока она воспринята как что-то настоящее кинофестивальным сообществом. Благо всё это далеко-далёко от зрителей, которые узнают о фестивалях из коротких заметок и репортажей в новостях.
Ясно, что кинофестивали будут долго заниматься теперь поиском новой темы. Это, возможно, приведёт к появлению ряда новых имён. Повлияет ли это на кинематограф, который получает «Оскара» и выходит в лидеры проката, трудно сказать. Мне думается, что влияние так называемого фестивального и авторского кино на мейнстрим полностью утрачено. И мне даже кажется, что некий мейнстрим финансирует и поддерживает маргинальность фестивального кино, чтобы зритель не сомневался и вовсе не пытался присматриваться к тому, что не в мейнстриме.
Это, казалось бы, совершенно внутренняя проблема фестивальной жизни, которая перетекает из одного фестиваля в другой. При этом, как известно из физики, уровень в сообщающихся сосудах всегда один и тот же…
Я видел на Сахалинском фестивале картину совсем молодого казахского режиссёра Эмира Байгазина «Уроки гармонии», которая, кстати, высоко оценена на Берлинском кинофестивале и которая крайне показательна. Этот фильм, на мой взгляд, наглядно демонстрирует, как именно фестивальная конъюнктура калечит потенциально мощное произведение и, при декларировании свободы художника, жёстко диктует ему свои правила.
На Берлинском кинофестивале казахский фильм был поощрён за художественное решение и, по сути, за киноязык. Но именно киноязык этой картины не даст ей пробиться к широкому зрителю. А жаль, потому что, во-первых, киноязык здесь совсем не оригинален и давно затёрт фестивальным кинематографом, а во-вторых, он во многом вступает в противоречие с мощнейшей драматургией.
Просмотр фильма стал лично для меня важнейшим событием прошедшего кинофестиваля. Если бы не был членом жюри, я покинул бы кинозал минуте на двадцатой просмотра, что сделали многие зрители и многие свободные кинокритики и киноведы.
В первые десять минут, а точнее, в первые пять минут фильма стало всё понятно про киноязык. Пустынное, практически безлюдное кинопространство, долгие, неподвижные планы, люди, ходящие вроде бы естественно, но совершенно противоестественно, потому что видно, что режиссёр приказал им пройти из одной точки в другую. Просто пройти. Однако человек, исполняющий такое указание, никогда просто пройти не сможет… Поэтому в большинстве фестивальных фильмов люди ходят одинаково противоестественно, а режиссёры любят это снимать. В фестивальных фильмах очень много ходят…
Как только стало всё понятно про киноязык, сразу же стало скучно. Но фестивальная конъюнктура диктует: кино должно быть скучным, неприятным, и только тогда у него есть шанс быть оценённым фестивальным жюри.
Почти в начале фильма герой режет барана и подробнейшим образом его разделывает, демонстрируя настоящее умение. В процессе убийства и разделывания барана зал покинула добрая четверть зрителей. Я тоже на некоторое время вышел, так как хотел глотнуть свежего воздуха. Мне стало тошно. Я завидовал тем, кто свободно покинул кинозал и мог заняться чем-то другим, пусть даже просто пойти домой и включить телевизор. Мне же нужно было вернуться.
После разделки барана зал покинули и многие кинокритики, потому что им небезосновательно показалось, что они уже всё и окончательно про это кино поняли. В казахском кинематографе убили и разделали такое количество баранов, что можно было бы накормить не то что кинофестиваль, а небольшой город.
Но на сороковой минуте картины голимый, никакой драматургией не оправданный киноязык закончился, и началась мощная, драматичная история, включилась сильнейшая драматургия.
Режиссёр удивительным образом подводил нас к предсказуемому предвидению развития сценария и каждый раз указывал на предсказуемость нашего понимания жизни и кино. К концу картины он вывел драматургию на какой-то шекспировский уровень. Я был просто потрясён. А ещё режиссёр продемонстрировал поистине мощные возможности и решения. В этот момент мне уже было жаль тех людей, которые не выдержали и ушли.
Помимо блестящих находок и решений, в картине было много банальностей. И банальности эти были неконцептуальные. Банальности оказались такими, которые банальностями и являются. Но всё это уже не отталкивало от фильма.
