Гликерия возвратилась, прислушивается к разговору.
– А антиквар-то и рад. Богатый, а так вроде и не сунешь… А тут сам будто бы намекает. Ты только, – Гликерии пальцем пригрозила, – Соломону-то – ни-ни!
– Что ж я, глупая совсем! – та обижается. – Ни словечка не скажу.
Ариадна сидит.
– Стыдно. Как будто чужое берем.
– Тьфу! – не сдержалась. – Эта – не глупая, так другая дура нашлась. Жить-то на что собираешься? А то давай, неси обратно. Нам-то чего – богатые… Вон, – в стенку указывает, – хоть телевизор продадим. Мне-то он без надобности. Это ты у нас – любительница. Сидишь прилипши.
Ариадна всхлипнула – прочь пошла.
Гликерия вслед глядит – страдает.
– Что ж ты, Евдокия Тимофевна… Или сердца у тебя нету? Она ж о своих надеется – увидеть хоть одним глазком.
Молчит, насупилась.
– А! – машет. – Делайте как знаете. Все продавайте. Вон на толкучку несите. Хоть за три рубля…
Гликерия за Ариадной пошла – к изголовью садится.
– Не плачь, – утешает. – Деньжищи его не трудом нажитые. Откуда – трудом? В блокаду небось промышлял. А нам их Бог послал – на бедность.
– А я, – голову с подушки подняла, – не желаю таких денег. А Бог послал, так и от Него не приму.
– Господи, – крестится. – Гордость-то смири. Нам она не по чину…
– А уж это, – говорит, – мое дело. С отцом на том свете встречусь… Что ему отвечу? В блокаду, мол, нажито, на чужой крови…
– Ох, – Гликерия сдается. – Вы умные, сами думайте. Я-то чего…
Евдокия заходит. «Лекарствами больно пахнет. Проветрить, что ли… А может, компотику налить?» – «Не хочу. – К стене отвернулась. – Ничего не хочу». – «А молочка, сырку, может? Сырку-то хорошо – мягонький. Нельзя так, Антонина. Где ж это видано – на одном шоколаде…» – «Телевизор, – шепчет, – включите». – «Господи! – Руками всплеснула. – Цельный день в него смотришь… А это откуда?» – «Сюзанночка принесла».
Квартирка склеенная, у самой кровати стоит.
«Сама, что ли?» – «Сама… И снежинок своих нарезала – вон разложила повсюду…» – «Да… – Евдокия по комнате оглядывается. – Красиво стало. Будто зима…»
«Вы, – просит, – мало ли, так про долг про мой не забудьте. Двести пятьдесят рублей осталось. Сто-то ему отдала». – «Так, – опешила, – муж ведь он будет…»
«Нет. – Глазом больным сверкнула. – До последней копейки отдайте. А телевизор Сюзанночке останется. Она пускай владеет…»
Евдокия к Ариадне пошла – дверь притворила. «Чего скажу-то…» Та послушала. «Что ж… – кивает. – Значит, такова ее воля». – «Так копейки ж сущие останутся. Отдадим, а как дальше жить?» – «А может, – задумалась, – он и сам постесняется. Не возьмет…» – «Он-то?!» – Евдокия с места встала. Ушла.
* * *
Бабушка Гликерия в комнату заглядывает:
– Ну как ты, Тоня? Не холодно тебе? А мы подтопить решились. Плиту разожгем в кухне. Дверь оставим – и у тебя чуток согреется. Ты уж, – ко мне оборачивается, – собирай свои снежинки, а то тепло станет, растают у тебя.
Мама рукой ее поманила.
– Присядьте, – просит. – Ох и тошно мне, Гликерия Егоровна. Помирать, а вроде и не жила.
– Так живи, – вздыхает. – Дочь у тебя.
– Глаза закрою – чаны, чаны… Болванки эти… Люди помирают, другое небось мечтается… Раньше я тоже мечтала: замуж пойду, муж колечко подарит. Сроду колечка не было золотого.
– Вдруг и подарит еще.
– Да уж нет, – усмехнулась. – Разве на том свете… Я вот, – шепчет, – в телевизор гляжу: хорошо там… Все у них ладно, по-доброму. Не то что у нас.
– У кого это – у них?
– Не знаю. – Глаза отвела.
Бабушка Гликерия зовет:
– Поди посиди у печки. Пусть мама поспит тихонечко. Отдохнет.
«Страшно мне, Гликерия Егоровна… Навсегда ведь. А потом и думаю, а вдруг засну только? А потом и проснусь… С Григорием, – шепчет, – свидимся. Этот, – шепчет, – в квартирке, на него больно похож… Лежу, а сама представляю: стол у нас в комнате. С работы пришли, обедать садимся. Борщ, мясо с гречневой кашей… Да так увижу ясно, прямо запах мне будто слышится. А нанюхаюсь – и тошнит. Видно, душа не принимает – человеческую еду…»
«А ты, – утешить старается, – не думай об этом. Господь сам все устроит – распорядится. На том свете тихо, мирно. В месте злачнем… Со всеми, с кем расставалась, свидишься. Какие твои грехи… Это пусть они содрогаются, которым дорога в пекло».
«Я вот, Гликерия Егоровна, в коммунизме мечтала б пожить. Взглянуть хоть одним глазком… Счастливые, кто доживет». – «И-и! – Рукой машет. – Когда ж это будет?.. До войны еще обещались…» – «До войны-то так, прикидывали… А теперь точно определились: через двадцать лет. Все, говорят, по-другому будет. Стирать, и то ведь машинами…» – «Да ну! – изумляется. – На улице, что ли? Вроде убиральных?.. Так белье ж у них перепутается. Потом не разберут».
«Нет, зачем же на улице? У себя поставят – по домам». – «Батюшки! Неужто в дом втащат? И куда ж ее?» – «Ну, – на квартирку склеенную поглядела, – может, на кухне». – «А варить где? Или, – улыбается, – скатерть-самобранка задумана? Как в сказке». – «А зачем им? – Сама серьезная, не улыбнется. – Варят-то картошку, ну суп еще… А они конфет возьмут шоколадных. Все у них будет – и не надо варить».
«Для всех, что ли?» – удивляется. «Да, – кивает, – для всех».
«Что же у них за пенсии такие, чтобы всякий день – шоколад?» – «Так не будет пенсий». – «Совсем, что ли? – напугалась. – Как раньше, в колхозах? Ох! – крестится. – Неужто опять вознамерились? Не дай Господь дожить…»
«Совсем денег не будет. Вовсе их отменят». – «Как же это? А продукты? По карточкам, что ли? А мануфактуру?» – «Всё, обещали, свободно давать будут. Кто сколько хочет… У них, – в угол глядит, – все по-иному планируется. Я вот, – шепчет, – и думаю: заранее в телевизоре показывают. Деньги хоть и есть пока, а люди совсем другие. Я уж гляжу – не налюбуюсь: не такие, как мы. Добрые, праздничные. На производство придут – все у них хорошо. И дома по-людски…»
«Все, что ли, добрые? – Гликерия к телевизору оборачивается. – А злых куда же?» – «Так не будет их, совсем не будет». – «Совсем-то небось только в раю…» – «Вот, – кивает. – Я и думаю: такой он и есть – рай. Как там, в телевизоре. Раньше-то не верила. А теперь, думаю, есть. Вот бы попасть туда, мечтаю…» – «Так, – Гликерия глаза вытирает, – чего ж, попадешь… Поверь моему слову… Кому ж, как не тебе. Так и будет – как в телевизоре. Небось не просто показывают – знают…»
Ариадна газетку смяла. Без газеты не разгорится. Сама в три погибели согнулась, спичку сует. Газетка корчится, корчится – вспыхнула. Занялось…
Евдокия кочергу взяла – огонь шевелит. Из плиты пар, поленья потрескивают.
– Ох, – раскраснелась, – как же я люблю у печки… Молодая, бывало, сяду. Гляжу в этот пламень…
– И я, – Ариадна радуется, – люблю. Отец меня ругал. «Чего, – говорит, – в огонь уставилась? Бесов тешишь».
– Да ну! – Евдокия рукой машет. – Бесы-то, неужто по печкам?..
Софья сидит, прислушивается.
– А я, – Ариадна оглянулась, – один раз видела. Вот как тебя сейчас.
– Чего это? – изумляется.
– А вот представь себе, было. Из гимназии прихожу, а у брата гости. Он в университете тогда учился. К себе в комнату прошла, а стенка тонкая… Его комната с моей рядом. Слышу: смеются!.. А тут дворник наш, Архип. Печи у нас топил. Дрова подкладывает – тоже прислушивается. «Ишь смеются баричи… Смешно им…» Ушел. Дверцу распахнула – греюсь…
Смотрю, язычок огненный. Хрустнуло, как будто уголек выскочил. Он . Сам маленький, юркий. Ручки сморщенные – ладошки себе потирает… И страшно мне вроде, и любопытство берет. У ног моих крутится. Сам смеется, головку назад откидывает…
– Ну? – Евдокия торопит. – А потом-то?
– Потом? – очнулась будто. – Ничего. Исчез.
– Привиделось, может? Так Богородицу б почитала.
– А мы в те времена не веровали. Я стихи любила, а брат философией увлекался. Книги всё носил – прятал от отца. На германскую уходил – и то в сумку сунул. «Мало ли, – говорит, – затишье выдастся – почитаю…»
– Призвали, что ли? – Кочергу к стенке приставила.
– Нет. Добровольцем ушел. Георгия заслужил солдатского. Отец им гордился. В отпуск приехал – рассказывает: «Живу не в казарме, но все равно любят меня солдаты. И я к ним – с душой».
Евдокия усмехается:
– А отец?
– Мы обедали как раз. Отец салфетку кинул. «Дурак! – кричит. – Заучились в своих университетах. Нашли себе забаву – мужика! Мужик твой и себя за копейку продаст, а уж тебя – ни за понюшку!
– Ну? – Евдокия слушает. – А брат?
– Спорит: «Вы не правы, папаша. Мужик в Бога верует. А нравственность у него детская, природная – с ним добром надо». А отец поглядел и отвечает:
«Я в университеты не хаживал и книжек ваших не читывал. Только сам из мужиков. Родитель мой в крепости состоял – я ж его и выкупил. И тебя, дурака, выкупил – в пятом-то году».
– Чего это? – удивляется.
– На демонстрацию он вышел. Со студентами. Отец в участок ходил – говорил с приставом.
