– Двуптих, – поправил меня Илюха.
– Почему? – не согласился я. – Он еще напишет.
– Ой… – произнесла восклицание Маня, по которому пока было непонятно: колеблется она или восторгается. – Это божественно. Так легко, непринужденно – и сколько смысла. А что вы, простите, Инфант, скрыли в кроне этого дерева, – и она указала на крону. А потом, не дожидаясь ответа, снова: – А в кладке кирпичей на трубе? А в этой искривленной, покосившейся левой стене? Вы видите аналогичный перекос в моем сознании?
– Про это я потом объясню, – смущенно буркнул Инфант.
– Порой, – ответил я за мастера, – художник и сам не ведает, что ведет его по полотну, что движет его рукой. Лишь потом он может расшифровать внутренний намек. Но не это ли называется истинным талантом, который не ждет указаний извне, а сам ведет мастера за собой? Маневич, ты как работу свою новую назовешь?
– Может быть, «Полет Маниного сознания на фоне одичавшей трубы», – предположил за опустошенного искусством, молчаливого художника его ироничный ассистент.
– Мой обнаженный портрет будет висеть в Амстердамском музее, – глубоким, грудным, взволнованным голосом произнесла Маня. – И люди будут смотреть на него и думать обо мне. Будут думать о том, как я просыпаюсь по утрам, как готовлю завтрак, читаю, хожу по бульварам, размышляю, занимаюсь любовью… Представляешь? – обратилась она к подруге.
– Да, прикол, – согласилась та.
А вот Инфант не ответил ничего. На Маниных словах «занимаюсь любовью» что-то заметно застряло у него в горле и не выходило оттуда ни в какую сторону. Что это было: дыхание, хрип, спазм? Я так и не понял.
– А мне все-таки нравится название картины, – продолжал обращать на себя внимание распоясавшийся Илюха. – В нем что-то от китайской философии. Которая вообще созвучна всему творчеству Маневича. Потому что Маневич к тому же еще и рьяный последователь самой неизведанной и загадочной китайской философии «Дзынь».
В принципе Илюха зря начал про философию, тем более китайскую. Мы вполне могли оставить Инфанта в покое с его вожделенной Маней. Ведь, в конце концов, он вышел сухим из всех поэтических и живописных испытаний. Может быть, без особенной чести вышел, но, во всяком случае, живым, и по внешним признакам – невредимым.
И, повторю, можно было больше на него не наезжать. Но Илюха все наезжал и наезжал.
– Он вообще развил новое течение, почитаемое даже в самом Китае, особенно среди тибетских монахов, – продолжал Илюха про Инфанта. – Там три части в его учении. Первая называется «Кон». Вторая называется «Фу».
– А третья «Ций», – легко догадался я.
– Надо же, никогда не слышала ни про «Дзынь», ни про «Кон», – заметила все больше и больше бледнеющая щеками Маня. Хотя губы у нее разгорались все сильнее и сильнее. – А о чем это «Кон»?
– Инфант, – потребовал Илюха, – скажи китайскую мудрость.
– Чудо в перьях, – откликнулся на просьбу Инфант, обращаясь в основном к Мане и вкладывая в интонацию нежность. Потому что Инфант всегда именно этой фразой обращался к слабо знакомым женщинам и всегда старался вложить в нее нежность.
– Что означает, – тут же страктовал я Инфантову китайскую мудрость, – что ты, Маня, в его сознании представляешься в виде перышка, в виде легкости, полета, парения. В смысле, ты вдохновляешь его, Инфанта Маневича. Ну а про слово «чудо» ты сама, наверное, поняла, от какого корня оно создалось.
– Поняла, – созналась Маня и побледнела щеками еще сильнее.
– Мало того, что он поэт с художником, так еще и китаец. Ничего себе прикол! – выразила общее мнение девушка, с которой, если бы не превратности судьбы, у меня могли сложиться вполне доверчивые отношения.
– Если бы только китаец, – задумчиво, как бы про себя, произнес Илюха. – Он еще и поет камерным голосом под фортепьяно. Даже в филармонию ходил… – он снова задумался, – …выступать, – добавил он, хоть и с натугой.
Тут Инфант заморгал на меня еще одним молящим взором, очевидно, давая понять, что нового испытания, теперь уже музыкой и аккордом, он не выдержит. И я, зная, какие звуки может из себя содрогать Инфант, так как слышал один раз, я тут же с ним согласился – не выдержит.
– У него, – продолжал безжалостный БелоБородов, – смесь тенора и клавиатурного сопрано, очень редкий голос. Такими голосами только одни кастраты и владели, особенно в эпоху итальянского Ренессанса. Но теперь, как вы понимаете, секрет утерян, сегодняшние кастраты уже так не умеют. Может, ты нам, Инфантик, исполнишь чего-нибудь оперное, ну, из твоего филармонического цикла. Как насчет Гуно?
– Гу… кого? – пошутил Инфант. Хотя на самом деле он не шутил.
– Хорошо бы, конечно, Маневича в полный голос послушать, но жалко, что инструмента здесь нет, – все же пожалел я Инфанта. – А без инструмента какая же опера? – одна сплошная любительская а капелла получается. Да и вообще, Б.Б., не пора ли опустить занавес, похоже, концерт окончен.
Илюха тут же погрустнел. Он окинул ряд бутылок под журнальным столиком и разочаровался – они были окончательно пусты. А значит, концерт на сегодня, похоже, действительно был окончен.
Мы поднялись и гуськом потянулись в коридор.
– Зачем вы так со мной жестоко? С этой поэзией и рисованием? А еще с китайцами? – прошипел упреком в коридоре Инфант. Так прошипел, чтобы только до нас с Илюхой его шипение долетело, совершенно при этом не затронув Маню.
Но Илюха не внял его укоризне, он осторожно ощупывал паркет каждым своим шагом. Видно было, что не чувствовал он полной уверенности в паркете.
– Ты скажи спасибо, что мы тебя Гуно петь не заставили в оригинале. Я бы вполне мог на губной гармошке тебе подыграть. Ты знаешь, Розик, – обратился он уже ко мне, – что я в детстве на губной гармошке умел. И еще на ксилофоне, палочками. – Тут Илюха показал, как он умел в детстве палочками на ксилофоне, а потом снова обернулся к Инфанту с очередной угрозой: – Или не потребовали, чтобы ты лепил Манину скульптуру… – снова энергичная музыкальная дробь на ксилофоне, – …из пластилина и в полный рост.
– Ну ладно, Инфантище, мы пошли, – успокоил я вмиг перепугавшегося хозяина. – Ты, главное, когда распеваться начнешь, голосом-то не форсируй особенно. Ночь все-таки, и соседки твои коммунальные за стенкой уже спят давно. Да и те, которые под полом, тоже небось. Так что ты соизмеряй модуляции…
– …голоса, – добавил за меня Илюха.
– Соизмерю, соизмерю, – пообещал Инфант, провожая нас, спускающихся по лестнице, и даже помахивая нам одной рукой.
Потому что другой рукой он прижимал полностью приникшую к нему Маню. Не только физически приникшую, но и духовно приникшую тоже. И именно поэтому оказавшуюся единственной из нас четверых, для кого сегодняшний Инфантов концерт еще, вероятнее всего, не закончился. И для кого занавес даже и не думал опускаться.
Ну а мы, как бывает после любого концерта, вышли из парадного подъезда на улицу. Хотя нельзя сказать, что он был уж очень парадным – так, серенький, достаточно вшивый подъезд. Ничем не лучше всех остальных московских подъездов.
Глава 8 За 68 страниц до кульминации
А на улице, кстати, медленно раскачивалась ночь раннего лета, и не потому она раскачивалась, что мы выпили много, – совсем нет. Просто в ранних летних ночах присутствует некое воздушное колебание, как будто летние частички ночи то поднимаются вверх, то смещаются влево, а то и в другую, обратную сторону. И ты чувствуешь его, это колыхание, но не только плавной воздушной волной по коже, а еще и звуком, и светом вот от того соседнего желтеющего фонаря, например. От которого такая же желтеющая пыль разлетается в разные стороны и рассыпается такой же неровной волной в синей обступающей дымке.
Я о том, что хорошо было на улице, ничем не хуже, чем у Инфанта в замкнутой стенами комнате.
– Ну что? – обратился Илюха к своей девушке, которая еще совсем недавно могла стать не его, а моей девушкой. – Поехали, что ли, ко мне? – предложил Илюха, и в голосе его сквознула грусть.
Потому и сквознула, что в самой своей глубине не хотел он разменивать эту колдовскую ночь на пусть даже очень приятную девушку. Может быть, потому что девушка будет и днем, а вот ночи – уже не будет.
Но хочешь не хочешь, а должен был он предложить. По всем джентльменским правилам должен. Во-первых, потому, что иная девушка, может, и обидится, если променяешь ты ее тем более на ночь. А вот ночь тем и хороша, что не обижается ни на что.
А кроме того, есть же еще и чувство долга… И мучает оно тебя, когда не доводишь ты до конца то, что задумал заранее. Когда даже попытки не сделал. Потому что плохая это привычка – не доводить до конца. Ведь долг – он для того и долг, чтобы выполнять его, независимо от обстоятельств, – вроде ночи этой ранней, летней, которую так нелепо покидать. Но Илюха, кстати, был человеком долга, особенно в вопросе девушек, и поблажку себе позволить не мог.
