Он не оглядывался по сторонам и не косил, как прежде, глазами на каждую проходившую лошадь.
Каждый день мог меняться конюх, и он одинаково охотно и равнодушно мог подставлять бока под любую щетку.
Как-то Чуркин увидел во дворе, как встретились два врага. Злодей стоял, привязанный у конюшни. Мимо проходил Митька. Увидев Злодея, он прижал уши и насторожился, но бывший соперник посмотрел на него таким равнодушным и отсутствующим взглядом, что Митька отвернулся и спокойно пошел своей дорогой.
– Покойник, как есть покойник, – прошептал Чуркин.
У Злодея появилась еще одна особенность. Со времени болезни никто не слышал, чтобы он ржал. С детства он был голосистой лошадью и ржал охотно и часто по любому поводу. Рыбкин даже прозвал его отцом дьяконом. Теперь он равнодушно съедал поставленный корм, словно выполняя одну из неизбежных, скучных обязанностей.
Чуркин уверял, что Злодей больше не жилец на этом свете.
В конце лета сменили заведующего конюшней. Перед работой он обходил денники. Увидев, как новый заведующий осматривает и ощупывает лошадей, в конюшне решили, что он хотя и молод, но в лошадях разбирается.
Митьке новое начальство чем-то не понравилось. Он прижал уши и повернулся задом к двери, собираясь попотчевать его копытами.
Заведующий остановился в дверях и стал насвистывать двухнотную мелодию. Митька повернул горбоносую, мясистую голову на толстой шее и через плечо оглянулся на гостя. Такой подход ему был по душе. Большой и неуклюжий, как бегемот, жеребец повернулся и стал осторожно подходить к свистуну. Не переставая свистеть, заведующий вынул из кармана кусок сухаря и протянул ему.
Звонкое ржание и удары копыт по перегородке раздались в другом конце конюшни. Митька и заведующий прислушались. Где-то ржала и колотила копытами лошадь. Вдруг Митька тонко и угрожающе взвизгнул и метнулся по деннику, забыв о сухаре. Новый заведующий в сопровождении конюхов и возчиков побежал на другой конец конюшни. Раздув хвост, по деннику носился чем-то сильно встревоженный и возбужденный Злодей.
– Что это за лошадь? – спросил заведующий.
– Это Злодей, – ответило несколько голосов разом.
Заведующий уже открывал дверь денника, и Чуркин заметил, что при этом у него сильно дрожали руки.
«Дрейфит», – решил Чуркин и, взяв нового начальника за рукав, посоветовал:
– Повременили бы входить, не в себе он. Трахнуть может.
Заведующий отмахнулся, вошел в денник и засвистел.
Злодей подбежал к нему и ткнулся мордой в плечо.
– Откуда он у вас? – спросил заведующий.
– А кто его знает? Взяли с бегов. Палкин его привел, не то в семнадцатом, не то в восемнадцатом году еще.
– А где этот Палкин?
– Куда-то послали – не то в Сибирь, не то на Кавказ, – сказали обозники.
Злодей тыкался мордой в плечо гостю. Заведующий что-то вспомнил и пощупал загривок. С двух сторон у загривка разместились два шрама.
Чуркин подошел к нему и спросил:
– Как звать тебя, товарищ?
– Мочалкин Семен Григорьевич.
– Я, Семен Григорьевич, так понимаю – одно из двух: или ты слово особое лошадиное знаешь, или эта лошадка тебе хорошо знакома.
– Возьмем, дядя, последнее, – сказал Сенька. – Только тогда ее по-другому звали.
– Все может быть, – согласился Чуркин.
Сенька пробыл в деннике, пока Злодея не пришли запрягать.
С появлением Сеньки в конюшне жизнь Злодея резко изменилась. Он получил длительный отдых. Только месяца через полтора его начали запрягать в легкий двухколесный шарабанчик и проминать по улице по получасу в день.
Злодей стал оживать.
Сенька установил ему рабочий режим по ипподромному образцу. В конюшне над заведующим посмеивались, решив, что по молодости он чудит.
Так прошла зима. Ранней весной Сенька в двухколесном шарабанчике свернул с Звенигородской в широкий тупик Николаевской улицы. Тупик был тих. На оттаявшей мостовой мальчишки играли в лапту. У подъезда двухэтажного дома с зеленой остроконечной крышей и лошадиным барельефом на карнизе стояла одинокая извозчичья пролетка. Слева в открытые деревянные ворота с резными лошадиными головами наверху виднелся широкий двор. Во дворе по кругу водили лошадей. Как только свернули в тупик, Злодей заволновался. Он ржал, рыл копытами землю и прошел в ворота, танцуя, как на цирковой арене.
К Сеньке подошел высокий бритый человек. Он прищурил глаза и стал внимательно рассматривать Злодея.
– Вы это о нем говорили?
Сенька кивнул головой. Рука его, держащая недоуздок, сильно и беспрерывно вздрагивала.
– Очень, очень трудно представить, что эта лошадь Браслет Второй. Я бы даже думал, что этому почти невозможно верить.
– Но я знаю наверное. Он родился при мне. Вырос на моих глазах, – горячился Сенька. – И узнал меня сразу.
– Да, да, я не спорю. Но только я должен еще заметить, что он в таком случае очень сильно изменился.
– Я же вам рассказывал…
– Как же, как же, помню. Действительно, интересная история, – перебил высокий. – Иван Николаевич, можно вас попросить на минуточку к нам? – позвал он проходившего мимо пожилого плотного человека.
Это был один из старых известных наездников. Он в свое время хорошо знал Браслета II.
– Присмотритесь, – вам не знакома эта лошадь? Вот молодой человек утверждает, что она до революции бегала на ипподроме.
Наездник долго всматривался в лошадь и медлил с ответом. Сенька ждал, затаив дыхание.
– Не могу припомнить, – произнес наконец свой приговор наездник. – Издали, точно, она показалась мне очень знакомой. Я, признаться, даже нарочно прошел мимо, но, кажется, ошибся.
– А я подумал, вдруг это Браслет Второй, – сказал нерешительно высокий.
Наездник решил, что начальство шутит, и поддержал шутку:
– Да, да, общего много – масть.
– Вот вы мне не верите, а я вам чем хотите клянусь, что это Браслет Второй, – взмолился Сенька.
– Да я и не спорю, – успокаивал высокий, – но допустите на минутку, что мы с вами сейчас объявим, что эта лошадь Браслет Второй. Даже допустите на минутку, что вам удастся убедить в этом администрацию ипподрома. Но ведь нельзя забывать, что Браслет Второй имел один из самых высоких рекордов. А кто знает, как теперь побежит эта лошадь? А если не побежит? Ну, а кто же решится послать сомнительную лошадь на завод производителем? Неужели вы не согласны со мной?
Сенька понимал, что собеседник прав.
– Надо доказать на кругу, что это Браслет Второй. Без этого никто не поверит. Запишите на приз. Через неделю попробуем с тихими.
* * *
Через неделю Сенька стоял на проводном дворе и глядел, как после проминки водят по двору Злодея. На проминке Злодей прошел отлично, и Сенька торжествовал. Но теперь, когда до заезда оставалось меньше получаса, Сенька вдруг струсил. Он ведь ехал на свой первый приз. Этот момент Сенька, мечтая, переживал тысячу раз.
Всегда трудно складывается езда, но он обязательно побивает противника и первым проходит призовой столб. Лошади у него самых разнообразных мастей и характеров, но неизменно высокого класса и обладают уймой скрытых достоинств. Опытные наездники, не найдя к ним подхода, считают их безнадежными. И вот кто-то назло подсунул их Сеньке для дебюта. И Сенька блестяще выявляет их скрытые достоинства и замечательным финишем вырывает победу у сильнейших противников.
Это были мечты, но даже в самых смелых юношеских мечтах Сенька не доходил до Браслета II, непобедимого Браслета II.
Сенька волновался и трусил. От приза зависела судьба Злодея. Если они проиграют приз, Злодею конец. Придется опять запрячь его в пролетку, и постепенно Злодей превратится в извозчичью клячу.
В Злодея Сенька верил твердо, тем более что ему, как неизвестной лошади, для первой езды дали противников невысокого класса. Сенька волновался за себя. Страшила ответственность. Он готов был бежать к любому профессиональному наезднику и умолять его проехать на Злодее.
После Сенька никак не мог вспомнить свой путь со двора до старта. Запомнилось только, как похолодело в груди, когда он проезжал мимо гудящей трибуны.
* * *
Каждый беговой день, задолго до начала бегов, в самом углу трибуны, у барьера, усаживался маленький старичок. Рыбкин за эти годы мало изменился. Только усы из гнедо-чалых превратились в буланые, да на лице появились синие очки.
Рыбкин ослеп. И когда снова возобновили бега, он уже не мог возвратиться в конюшни. Ежедневно к началу тренировки он приходил на ипподром, забирался в угол на пустой трибуне и слушал, как проезжали лошадей. Усевшись на место, он замирал до конца работы, и только усы равномерно и бесшумно скользили от носа к подбородку. Но стоило старику услышать, что лошадь висит на сбою или сбилась, как мгновенно сбивались с четкого, правильного ритма и усы. Кончался сбой – и усы тоже становились на правильный ход.
На территорию конюшни старик заходить не хотел. Близость лошадей, которых он не мог больше видеть, его расстраивала. Поэтому в конюшнях, где Сенька расспрашивал о Рыбкине, знали только, что старик живет на пенсии и, кажется, ослеп, а может быть, уже и умер.
