Чуркин старался смотреть мимо него.
– Спички есть? Брось коробок, – не унимался Федька.
Чуркин стегнул Митьку и отвернулся. По бокам и на шее у Митьки выступило мыло.
Через минуту физиономия Федьки уже торчала перед носом Чуркина. Злодей шагнул вперед, взял влево и занял дорогу.
Федька важно дымил козьей ножкой. Махорочный дым клубился над ним, как над паровозом.
Но важности и спокойствия хватило ненадолго. Восторг и радость сжимали грудь и требовали выхода. Не слезая с саней, он поднялся во весь рост, повернулся лицом к обозу и огласил окрестность победным ревом:
– Хо-хо-хо! Выкусили? Понюхайте у нас теперь. Счастливо оставаться.
В воздухе повисли потоки ругани, извергаемые тремя десятками квалифицированных глоток. Сани неожиданно скользнули по ухабу. Кривой оборвал фразу на самой высокой ноте, турманом разрезал воздух и, описав дугу, юркнул в сугроб.
Выскочив из сугроба, триумфатор подтянул штаны и молча забрался на дрова. Общая обида была отомщена.
– Цены нет жеребенку, – решили обозники.
Чуркин презрительно сплюнул.
Снег в конце марта становится мокрым и пристает к полозьям, дорога чернеет и безнадежно портится. Конец марта – тяжелое время для лошадей.
Злодей быстро втянулся в новую работу. Ездил на нем теперь не Федька Кривой, а Федор Кривой.
В несколько дней Федька приобрел уважение и авторитет, которых не мог добиться всю свою жизнь. И Федька превратился в Федора.
В обозе он ездил третьим. На следующий день после дебюта Федьке «намекнули», что иметь один глаз все-таки лучше, чем ни одного, и с одним глазом не пристало за собой целый обоз водить. Федька удовлетворился третьим местом. С Злодеем сладить было труднее. Он пер вперед.
Федька любил Злодея. Но эта любовь слабо напоминала любовь к Браслету Рыбкина и Сеньки.
Рыбкин и Сенька – потомственные конники. Любовь к лошади у них жила в крови. Сенька и Рыбкин понимали лошадь нутром.
Федька лез из кожи, стараясь досыта накормить Злодея. Но тот же Федька мог спокойно наблюдать, как, выбиваясь из сил, старается Злодей перетянуть тяжелые сани через полено, случайно лежащее на дороге. Слезть с воза и отбросить его или помочь лошади он считал ниже своего достоинства.
По ночам стояли небольшие морозы. Днем припекало и таял снег. Снег, смешанный с землей, налипал на полозья и тормозил сани. К вечеру лошади выбивались из сил.
Второй день возили грузы по льду через Неву. Одиннадцать лучших лошадей отправили на эту работу. Делали последнюю поездку. Потные, усталые лошади едва дотянули тяжело груженные сани. Подъехали к другому берегу. Здесь начинался самый трудный кусок пути: подъем в гору.
Чуркин сильно дернул вожжи и погнал Митьку. Всей тяжестью огромного тела Митька навалился на хомут. Заскрипели и натянулись, как струны, гужи. Чуркин, не выпуская вожжей, подпер сзади сани плечом. Сани оторвались и медленно поползли вверх. На полпути Митька остановился, хватил воздух и сам, не дожидаясь посыла, вытащил тяжелые сани на берег.
Вторым сразу очень горячо взял Грамотей. Он часто перебирал ногами и маленькими шажками, ни разу не остановившись, вытянул сани наверх. Но на берегу он встал, вконец измученный, с осоловелым, помутневшим взглядом. Широко расставив мелко дрожащие ноги, он громко, с хрипом дышал.
Федор Кривой знал, что если Злодей пристанет, то с третьего места его сгонят. Волнуясь, он дернул вожжи и закричал пронзительным фальцетом:
– Ну, ну, милый! Пошел!
Злодей плавно взял на себя сани и, потряхивая головой, потянул вверх. Он ни разу не остановился и спокойно, как пустые, вывез их на берег.
Рослая караковая кобыла выбилась из сил и на половине подъема остановилась. Напрасно возчики наваливались плечами на сани и подталкивали их. Лошадь едва держалась на ногах. Сани медленно ползли вниз и тянули ее за собой.
Кривой молодцевато подтянул на животе красный пояс, лихо поправил шапку и быстро распряг Злодея. Каждое движение его до конца было насыщено чувством собственного достоинства и удали.
– Распрягайте одра. Не до ночи же здесь канителиться, – приказал он.
Злодей вытянул вторые сани так же легко, как первые. Только под кожей сильнее перекатывались желваками мускулы да вокруг хомута и шеи выступило мыло. Когда безнадежно пристали и следующие сани, Чуркин торопливо запряг в них Митьку. Тяжелый брабансон, громко хрипя, вытянул сани наверх, но у него, так же как и у Грамотея, задрожали ноги и побелели глаза.
Злодей вытащил подряд еще двое саней.
И пока отдыхали на берегу лошади, рыжебородый Чуркин не спускал с Злодея глаз. Жеребец сильно устал. Он был весь в мыле и тяжело дышал. Чуркин заинтересовался его ногами. Ноги у Злодея не дрожали. Растерянно переводил Чуркин взгляд с тонких, сухих ног Злодея на толстые и дрожащие ноги Митьки, потом наклонился и ощупал Злодея. Мускулы от плеча до копыт были тверды как камень и почти не поддавались под нажимом сильных пальцев. Чуркин провел рукой по спине лошади, пальцы нащупали выпуклую и необыкновенно твердую почку.
Около Злодея столпились возчики. Они следили за пальцами Чуркина и молча покачивали головами.
Чуркин взглянул на голову Злодея.
Красивая породистая голова гордо держалась на взмыленной шее. Большие, темные глаза смотрели на Чуркина умно и весело.
– Ишь, глядит – ровно насмехается, – сказал Чуркин. И, отвернувшись, добавил: – Не видишь, что ли, наши пристали. Поезжай головным, Федор.
* * *
Середина октября.
Колеса наполовину тонут в грязи. Грязь заглушает шаги людей, лязг подков и стук колес. Слышится однообразное беспрерывное шлепанье.
Пять часов утра. Темно.
Неровными рядами молча идут люди. Куртки, бушлаты, шинели, полушубки, перехваченные новыми ремнями, с желтыми подсумками по бокам. За плечами у каждого винтовка. Люди промокли насквозь и давно уже перестали обходить лужи. Рядом с людьми по жидкой грязи тащат лошади тяжело груженные повозки и зарядные ящики.
Проходит час, другой, третий, и ни на минуту не перестает мелкий, косой дождь.
И люди идут, как дождь. Упорные, озябшие, они идут, не переставая. Их десятки, сотни и тысячи оставил позади себя Злодей, и все же, сколько видит глаз, впереди идут всё новые и новые отряды.
– Эх, в Питере теперь хорошо бы чайком обогреться, да соснуть потом так, чтобы не будили, – мечтательно прошептал Кривой, который вместе с Палкиным возглавлял на Злодее небольшой обоз.
– Ты бы помолчал немного, – не выдержал Палкин. – Сыро, горло простудишь.
Кривой обиделся, замолк и стегнул Злодея вожжой.
За полтора года в обозе Злодей огрубел и стал шире и медлительнее.
Фаворит ипподрома Браслет II превратился в хорошую обозную лошадь.
Он знал теперь свое обозное ремесло так же хорошо, как когда-то сложное искусство ипподрома.
Давно признали уже, что другой равной ему лошади в обозе нет.
Выносливость, сила и кроткий нрав сделали Злодея любимцем всего обоза.
Недолюбливал его только Чуркин, да рьяно ненавидел Митька.
Злодей платил Митьке тем же.
Они не пропускали ни одного удобного для драки случая, мгновенно пускали в дело зубы и копыта. Из тихих и послушных животных жеребцы превращались в диких зверей.
Время не уменьшало, а только увеличивало ненависть.
Их давно уже пришлось развести в разные концы конюшни.
Теперь и Злодей, и Митька тянули тяжелые повозки, груженные снарядами.
Огромный, похожий на слона, Митька передвигался маленькими шажками, понуро опустив голову и шлепая по жидкой грязи широкими, как тарелки, копытами. Хмурый и молчаливый Чуркин неподвижно застыл на телеге, уставившись глазами в заострившийся круп своего любимца.
Злодей шел широким, ровным шагом, высоко подняв голову, но помутневшие, словно сузившиеся глаза и одеревенелые, негнущиеся ноги говорили о тяжелом труде и усталости.
Вот уже больше двух недель, как обоз работал на оборону Петрограда. Лошади и люди не знали отдыха ни днем ни ночью.
Много лошадей выбыло за это время из строя, не выдержав непосильной работы, и оставшимся с каждым днем приходилось трудней.
Совсем рассвело, когда обоз свернул с Московского шоссе и с трудом стал подниматься по разбитой проселочной дороге.
Вдруг неожиданно, где-то совсем близко, ухнуло орудие.
Лошади замялись, топчась на месте, и испуганно озирались по сторонам.
Тяжелый снаряд, обессилев от долгого полета глубоко зарылся в болото. Земля под ногами колыхнулась и подпрыгнула. Туча песка и грязи облепила обоз.
Большой костлявый мерин рухнул на землю и сразу же, как от ожога, вздрогнул и потянулся кверху. Корпус тяжелой и неподвижной массой лежал на земле, и только голова с невероятным напряжением поднималась вверх. С каждым мгновением лошадь все больше делалась похожей на жирафа.
Но вместо звериного крика боли, который, казалось, вот-вот вырвется из горла лошади, через рот и нос ее фонтаном брызнула кровь.
