– Гуркин умер, некролог видел?
– Видел… – Художник положил в карман трубочку с нитроглицерином.
– Панихида в Творческом Союзе?
– Где же ещё…
– А это для кого придерживают? – Соснин показал на пустой щит.
– Нешердяев должен выставиться, но по уважительной причине задержался. Он за границей.
Соснин посмотрел на часы.
а что тогда отражалось в картинном зеркале?Зеркало какое-то время бытовало отдельно от картины – в нём обосновались паркетная ёлочка под слоем красноватой мастики – дощечки настоящего пола.
Затем, когда картину перевернули, повесили напротив стола, в латунной рамке лишь поблескивала пустота ожидания.
Но зазвучали голоса, промелькнули пушистый зелёный рукав, чёрно-серая клетчатая штанина.
что было потом?Когда расселись за столом гости, в зеркале обнаружилась толчея затылков.
Тёмные силуэты лизали языки света – белая льняная скатерть на реальном, данном нам в ощущение столе, тоже длинном, параллельном картинному, была уставлена тарелками, бутылками…и ещё – блюдо с тортом, два точно таких, как на картине, серебряных подстаканника.
Написанная и отражённая скатерти сшивались, столы, словно их сомкнули длинными сторонами, сплачивались в один, широкий, на противоположной стороне которого, в глубокой перспективе зеркала, можно было вдруг увидеть себя, от неожиданности неловко дёрнуться, капнуть на настоящую скатерть вишнёвым вареньем. Как по команде, мучнисто-бледные лица-маски изогнули в гадких усмешках губы, за посягательство на осевую позицию презрительно одарили восемью одинаковыми плевками глаз. Не хотели, наверное, чтобы он их увидел сзади. Однако едва трансцендентный смерч всосал Соснина в холодное зазеркалье, едва Соснин, – его двойника в зеркале, похоже, ничуть не заинтересовали одинаковые – два слева, два справа – затылки – так вот, едва Соснин, очутился в зеркале и, эскортируемый гнусными, точно посмертные слепки, физиономиями, занял почётный центр композиции, как трусливый всесильный разум – стоит ли связываться? – взялся неуклюже, но настойчиво выталкивать его обратно в безопасную жизнь; снова дёрнулся, исчезнув из каверзной глубины искусства, с овечьей покорностью принялся, как все, жевать, отпил чаю, тут же увидел, похолодев, что опять окунулся в зеркало и, панически сплёвывая вишнёвую косточку, не попал в поднесённую ко рту чайную ложку – покатилась по полу.
Данька Головчинер словно дожидался этой неловкости Соснина, вскочил вдохновенно с рюмкой:
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишнёвую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с падением скорости…
Данька с многозначительной усмешкой обвёл взглядом сидевших за столом, затем, поскольку не успел выучить стихотворение наизусть, скосился в бумажку с рукописными строчками:
Сердце скачет, как белка в хворосте
рёбер. И горло поёт о возрасте.
то – уже старение.
Старение! – у Даньки задрожал голос, – Здравствуй, моё старение!
Крови медленное струение.
– Не хочу про старение слушать, про умирание, не хочу, – закапризничала Милка, – Иосиф там, за океаном, в занудство ударился… давайте выпьем скорее.
– Чтоб о н и сдохли! – предложил Гоша.
в тишине после тоста, проглатывая коньяк (тогда)Скатерти сшиты, столы сплочены, однако и разделены и скатерти, и столы странным каким-то образом. Каким?
А что видят эти четверо из картины?
Что?
Не мигая, смотрят в упор!
сейчас– Долго ещё будешь писать?
– Возился с грунтовкой, теперь – с лессировками… тонкослойной живописью никак не одолеть крупнозернистый холст.
– Ты о технических трудностях…
– Не терпится узнать о творческих муках? – издевательски посмотрел Художник и рассмеялся, – узнаешь, наверное, когда увидишь картину.
– И что же, можно найти зримый образ творческих мук?
– Зачем искать? Он есть – несение креста! Правда, это образ не только творческих, любых деятельных мук.
– Напишешь «Несение креста»?
– Если бы знать, – не без издёвки глянул Художник, а добавил серьёзно, – вообще-то такое пишут под конец жизни.
Есть ещё время, – посмотрел на часы Соснин.
вопрос за вопросом (тогда)Четверо сидевших за картинным столом видели обращённые к ним затылки тех, кто сидел за материальным столом напротив Соснина, а также лица тех, кто сидел рядом с Сосниным, слева и справа. Эта же групповая ситуация удваивалась в перспективе зеркала. Но почему фантомасоподобные монстры всё-таки скосились попарно к оси симметрии? Подозревают, что им, помещённым в картину, не всё показали? Похоже, их действительно обделили – даже высунувшись из холста, заглянув в зеркало, они бы ничего нового, кроме собственных возбудившихся отражений, там не увидели.
А я, – думал Соснин, – вижу много больше, чем отёчные пугала, двойная позиция выгодней! Усевшись напротив зеркала, польстившись на лишнюю точку зрения, Соснин одновременно пребывал и здесь, и там, смотрел из жизни в искусство, и из искусства в жизнь. И, перекидываясь туда-сюда бестолковым взглядом, пытался определить, что в этом совмещавшем жизнь с искусством мире подлинно, а что иллюзорно.
Но как, как это определить?
Пусть и обладая зрительной привилегией, не мог ответить на простейший вопрос – сколько, сколько же всего подстаканников?
ослепшие зеркалаВнезапно зеркала опустели…и центральное, настоящее, и маленькие, написанные. Из них исчезли отражения подстаканников… не верить глазам?
сейчас– Элика уволили, а Толька всё ещё кочегарит?
– Толька неуязвим.
– А ты? Зачем-то ведь вызвал тебя Филозов… не догадываешься? – снова спросил Художник.
– Понятия не имею, – пожал плечами Соснин.
тогда (запутался в подсчётах)Качнул головой, изображения вернулись…Четыре написанные колонковой кисточкой серебряных подстаканника стоят, будто настоящие, на написанной скатерти: четыре, отражённые в ненастоящих маленьких зеркальцах, сжатых омерзительными типами в одеревенелых скрюченных пальцах, итого – восемь. И ещё два подстаканника настоящих, отражённых в настоящем, укреплённом по центру картины зеркале, – всего, значит, десять. Ну а вместе с двумя реальными, с теми, которые можно трогать, осязать, в которые можно вставить тонкие стаканы и взять за ручки – двенадцать.
Но. – Илья, передай, пожалуйста, подстаканник, – и нет его больше в зеркале, пропал, словно и не было, осталось одиннадцать…
и что же?Фатальная неопределённость и неопределимость. Тревожный, зыбкий мир превращений. Однако что-то же должно быть прочно, надёжно, что-то, что не зависит от козней безнаказанного на стыке жизни и искусства релятивизма…
сейчас
Не только на этом собрании плаксивых акварелек «Зеркала» было б трудно себе представить, «Зеркала» и среди полотен размашистых наглых нон-конформистов вызывающе выделялись.
вспоминая (сейчас) об изрядно нашумевшей выставке в Доме Культуры имени ГазаТолчея в узком фойе дома культуры, из одинаковых больших окон, за которыми безнадёжно извивалась чёрная очередь, падал свет на полотна.
Преобладали огромные ярко-пятнистые акриловые полотна, поспешно впитавшие последние течения живописи. Разноцветные, закатанные валиком, задутые из пульверизаторов. Цветные плоскости, декоративность. Бородатые художники охотно давали интервью, позировали на фоне своих обширных произведений, тут и там – фотовспышки.
Разрешённый свыше вернисаж подражателей?
И вдруг – «Зеркала».
Сгусток живописной энергии?
Окно, пробитое в запредельность?
возвращаясь к путанице подсчётов (тогда)Так что же прочно, надёжно?
Что всё-таки не зависит от козней, самопроизвольно творимых на стыке иллюзии и реальности?
Опять попытка с негодными средствами. Не сделать ли по этому стыку разрез, отделить иллюзию от реальности, чтобы не допустить смешений?
Почему не добиться ясности? Хотелось заменить противный рассудку хаос подобием хоть какого-нибудь порядка.
Разрезали, отделили: на настоящем столе всего два подстаканника – настоящих, старинных, серебряных, хоть завтра в комиссионку – антиквариат дорожает, много дадут… между подстаканниками только вазочка со злополучным вареньем. А на изображённом столе – четыре подстаканника; тщательно выписанные, точь-в‑точь, как настоящие. И ещё четыре – их уменьшенные, но столь же тщательно выписанные двойники, не на столе, а в зеркальцах, застрявших навсегда в окоченевших руках.
