Можно было бы начинать, но председатель раздражённо ткнул в кнопку звонка.
Опережая Ладу Ефремовну, вкатился сервировочный столик. – Вы охладить просили, – крякала секретарша, группируя запотелые бутылочки «Пепси-колы», раскидывая бумажные салфетки. Влади добавил «Боржоми» из холодильника, потеплел взором – любил оснащать совещания-заседания ледяными напитками, считал, что деловой закордонный церемониал мобилизует на чёткие доклады-формулировки; сам же Влади ловко откупоривал бутылочки, наливал, но ни на миг не выпускал из рук вожжи дискуссии – укорял-распекал, сдабривая грубоватым юморком отлично освоенный им лексикон международных обозревателей, которым он обычно внимал по воскресеньям, когда они усаживались за телевизионным круглым столом.
На пульте мигнула лампочка, взвыл зуммер.
Владилен Тимофеевич, подавив досаду, взял трубку. – А-а-а, рад, чертовски рад, только искренне, положа руку на задницу, попался на болевой приём? Ну-ну, ты только без шапкозакидательских настроений! И закатил глаза. – На здоровье, милостивый государь, мы заморозим твои авуары, с сумой пустим по коридорам власти…Влади с усталым блаженством ласково укладывал далёкого противника на лопатки.
есть чем гордиться!Не яхта, загляденье!
Да! – «Бегущая по волнам».
Двухмачтовая, с остро-стремительным стальным корпусом, с обшитыми тёмно-коричневым деревом надстройками, которые вздымались над палубой двумя разновеликими холмиками… иллюминаторы окаймлялись надраенными до блеска наличничками с крохотными заклёпочками. Чуть провисали поручни из тонюсенькой проволоки, а главную мачту в точке, где сходилась путаница волосяных снастей, венчал изящнейший флюгер: фигурная стрелочка чутко угадывала, куда дует ветер, под нею трепетал хромированный трилистничек с укреплённными на конце каждого лучика лилово-чёрными, как переспелые вишни, шариками.
Конечно, такие детали при двадцатикратном уменьшении невозможно было бы достоверно изобразить, и Филозов велел макетчикам рабски не соблюдать масштаб, выделить самые эффектные части судна, включая едва поднятый над палубой тончайший фальшборт, штурвал, иллюминаторы – их надраенные ободки, пусть и с заклёпочками, напоминали обручальные кольца – ну а флюгер, которым Филозов особенно гордился, ибо высмотрел его в каталоге славной голландской фирмы, ведавшей экипировкой дорогих яхт, и вовсе был исполнен с явным преувеличением, в масштабе одна восьмая, из-за чего могло показаться, будто яхта назначена не взрезать волны, а служить подставкой для этой чувствительной, филиграннейшей безделушки.
бездействующие лица и неутомимо разминающийся на сцене, сыплющий репликами-репризами герой, побеждающий, пока суть да дело, в телефонных дуэлях (никак не начать)– Кто ж тебе виноват? Не писай против ветра, – наставлял Влади. Слушал, корча смешные рожи.
– Что? Мы тогда без промедления наложим вето… – поднял покраснелые глаза; воду в плавательном бассейне, который он разместил в лютеранском храме на Невском, безбожно хлорируют, – вспомнил его неоднократные жалобы Соснин.
– Да-а, я другой страны такой не знаю, где так!
Слушал, закатив глаза.
– Поздно, фарш обратно в мясо не провернёшь. Слушал, зрачки вернулись на место, глаза округлились.
– То-то! Ты главную мудрость Корана уяснил? То-то – целуй руку, которую отсечь не можешь.
Включили в комиссию специалистов из разных ведомств.
Толстый, с большой красной плешью и моржовыми усами завхоз Главка Фофанов отвечал за организацию работы комиссии. После структурной реорганизации, учинённой недавно Филозовым, Фофанов вознёсся в кресло начальника Главного Хозяйственного Управления, однако чувствовал он себя обделённым, жаловался в узком кругу, что хотя и пересел в хорошо обставленный кабинет, а всё равно его держали у шефа на побегушках; шумный до заседаний и в перерывах, он олицетворял народное начало – когда до дела доходило, безмолвствовал.
От производственников явились Лапышков, на которого вечно все шишки сыпались, и его начальник Салзанов – прилизанный амбал с депутатским флажком над карманом светлого, распёртого плотью пиджака. Сонные, заплывшие плёнкой глазки, белые поросячьи ресницы – он боялся высовываться, вот и сейчас слегка отодвинул стул, как если бы пытался заслониться низкорослым, тщедушным Лапышковым. Но медлительность и неповоротливость Салзанова – его упрямо выталкивали вверх важные покровители, а он будто бы мялся, пассивно сопротивлялся – давно уже никого не обманывали; Салзанова отличали звериное чутьё, подловатость, любую грозящую ему опасность он умел незаметно опередить, накляузничать…
– И, Христа ради, финансирование открывай, а то штаны не удержим! – покраснелые зрачки Филозова полыхнули полярным сиянием, он театрально бросил трубку и тут же схватил другую.
– Что?! Получите сразу убойный симметричный ответ!
Сбоку примостилась пара моложавых клерков из исполкома; они должны были выслушать, доложить…переговаривались вполголоса, сокрушались, мол, маяться и маяться им без курева.
Фофанов же шумно дышал, отхаркивался; потом рассказал анекдот про чукчу.
Проектанты, щёлкая замками портфелей, доставали бумаги.
– Что-то? Не видел верховной подписи? Надень пенсне на пенис и посмотри! Обещаю, будешь кипятком писать!
Главный конструктор проектного института Леон Абрамович Блюминг не мог скрыть волнения, мял носовой платок…плоское острое лицо, неправдоподобно-бледный профиль-топор с зазубринкой губ, у Блюминга не было анфаса; когда у него дрожала шея, прыгал кадык, Соснину вспоминался дед. Зато Филипп Феликсович Фаддеевский – «три Фе», как его насмешливо называли – держался невозмутимо, хотя из-за природного заикания высказывался с натугой; он представлял вычислительный центр, где проверялись на гудевшей, скомбинированной из многих содрогавшихся от непомерного мыслительного напряжения шкафов машине прочностные свойства рухнувшей башни, печатные машинные данные, которыми был набит его портфель, вряд ли могли вызвать сомнения. Правда, у Филиппа Феликсовича при всей завидной невозмутимости его осанки вдобавок к врождённому речевому пороку был застужен лицевой нерв, мимический перекос навсегда исказил высокомерной гримасой лицо, обрамлённое длинными, редкими, слегка вьющимися волосами и густо торчавшей во все стороны русой бородой. И светлые ресницы моргали без устали – он словно только-только вылез из стога сена, расточительная же радость, которую выплескивали бесцветные глаза, должна была убеждать, что он отыскал иголку.
Зачем я-то здесь? – снова удивился Соснин.
кажется, началиТут Филозов, победив в очередной телефонной дуэли, пресёк шуршание бумагами, разговорчики, пожалел пропавшее время и открыл заседание.
Он телеграфно отбил факты вопиющего обрушения, политико-идеологические убытки от которого в год славного юбилея невосполнимы, а материальные уже перевалили за сотню тысяч кровных народных денег, напустился на нетерпимый производственно-строительный брак. Перелистывая героические страницы, напомнил о расчистке руин при экстремальной ночной погоде, вышутил Лапышкова, облепленного хлопьями, похожего на снежную бабу. Затем он коснулся возбуждённого прокуратурой уголовного дела, твёрдо заверил, что комиссия и он, её председатель, не только нелицеприятно выявят и объективно доложат наверх технические причины катастрофы, – исполкомовские клерки записывали, – но и позаботятся о том, чтобы никого из присутствующих не посадили безвинно на скамью подсудимых.
От последнего пассажа у членов комиссии перехватило дыхание, Салзанов машинально ещё дальше отодвинулся от стола, склонился за плечо Лапышкова, как если бы пытался спрятать за него голову, а Влади с наслаждением потянул паузу, шипяще откупорил «Боржоми», забулькал, но, смазывая убийственный эффект панической немоты, врубился смольнинский зуммер.
– Эка, Ренат Самсонович, невидаль, трещинка, сделайте ей косметический ремонт, переклейте обои.
Салзанов успокаивался, поднимал голову.
– Как перекрытия зависли? Как это сдвинулись?! – вы что, обвинить спешите, не разобравшись, или блох ловите? Что-что? Не нивелируются штыри-фиксаторы? – Филозов, не отнимая от уха трубки, грозно обернулся к Лапышкову; Салзанов снова поник.
– Так вы сами такой ужатый срок монтажа, когда у нас командовали, назначили, мы штыри-фиксаторы срезали, – заскулил Лапышков.
– Что?! – взревел Влади, да так, чтобы воспитательный рёв его услышали в трубке, – жёсткий директивный срок, что, даёт зелёный свет бракоделам?
Салзанов скорчился, голова его была уже ниже, чем спинка стула. Лапышков всё ещё надеялся оправдаться. – Как работать-то? Нас подгоняют, а они, – показал на Соснина, – до сих пор фасадные колера не выдали.
