Молодой батюшка исповедовал женщин, старых и не очень, но каких-то утомленных, в правом приделе равноапостольной Ольги. Он был печальным и сосредоточенным, таким, каким и должен быть настоящий священник. Я пристроился к нестройной очереди, нетерпеливо поглядывая на тетрадные листки прихожан, на которых они записывали свои дурные поступки. «Какие у них могут быть грехи?» – подумал я. У меня всегда было странное отношение к людям, которые с предельной серьёзностью относились к своим поступкам. Мне казалось, что они стали мелочными тиранами для самих себя. От них веяло порядком и холодом. А теперь для меня вообще все человеческие печали блекли перед тиранией горького порошка… А может быть, это лишь искажённое восприятие наркомана в абстиненции?
…Наконец, очередь дошла и до меня. Я подошёл к аналою и, склонив голову, пробурчал:
– Батюшка, я употребляю героин! – с удивлением я почувствовал в своих словах оттенки гордости.
Русоволосый священник напрягся и накрыл меня епитрахилью.
– Что ещё?
Я натянуто улыбнулся:
– Этого разве мало? Я употребляю героин! – теперь гордость моих слов стала очевидной.
Батюшка посмотрел на меня светлыми умными глазами и сочувственно вздохнул.
– Вы каетесь в этом?
Каюсь ли я? Конечно, каюсь! Но душевный крик был заключён внутри чёрного куба и разбивался о невидимые стены. Поэтому я почти прошептал.
– Я не знаю, батюшка. Мне плохо, очень плохо, просто омерзительно. Что мне делать?
– Помоги, Господи! – священник неторопливо прочитал разрешительную молитву. Затем, тщательно взвешивая слова, сказал то, что говорят в таком случае все батюшки: – Вам нужно поговеть и приготовиться к причастию. Можете сделать это в следующее воскресение?
Я утвердительно кивнул головой на всякий случай, в глубине души понимая, что никакого говения и причастия не будет. Я развалина. Прежде чем служить литургию в храме, его хотя бы нужно привести в божеский вид, вставить стёкла и вынести из него весь мусор. А это очень большой труд. Единственное, что может собрать меня – это отнюдь не святое причастие… Вот только героин собирает человека лишь для того, чтобы потом вернее его разбить. Храм души быстро превращается в клуб и дискотеку, где пьют, дерутся и блудят… Да, ещё и плачут, с каждым годом всё сильнее и сильней, пока сердце не высохнет… Словно наказание, неотвратимое по своей силе, героин бил по отцам пороками детей, показывая, что они делали, когда превращали святые церкви в конюшни и склады…
– Да, батюшка, постараюсь прийти. Благословите!
– Бог благословит! Буду ждать. – Батюшка одобрительно улыбнулся и преподал мне благословение. Потом укоризненно покачал пальцем и почему-то сказал: – Не проказничай, деточка! – Хотя был меня старше всего-то года на четыре. Быть может, ему хотелось выглядеть старше и мудрее. Или как это понимать? Не знаю. Бог знает.
Я понимающе кивнул, поцеловал крест и Евангелие и медленно отошел к середине храма, встав рядом с бабушками, которые продолжали обыскивать меня взглядами, но делали это уже более приветливо. Началась литургия, певчие пели «Благослови душе моя Господа», а у меня тряслись руки от страха, гнева и ещё от непонятно чего. Никакого особого облегчения исповедь мне не принесла. И уже новая волна страха поглощала сознание. Опять ощущение, что Бог оставил меня, покинул, бросил в этом аду на века. И кто мне теперь поможет? Батюшка? В сердце забился гнев – наиболее адекватная реакция организма на страх.
Да что знает этот батюшка?! Был ли он хоть раз «на ломах», когда уже нет выбора, когда жизнь трескается на куски и в прямом смысле не понимаешь – жив ты или мёртв?! Деточкой он меня называет, подражая великим глинским старцам! А он испытал хотя бы доли мучений, которая выпала на их головы? Сажали ли его большевики на раскалённую печь, как отца Андроника Лукаша, кидали ли его в подземные подвалы, затопленные водой и кишащие крысами, как схиархимандрита Сампсона?.. Это кто ещё деточка?! Он вообще ничего не понимает в жизни, даже ни на малую толику! Этого батька сформировал размеренный быт поповской семьи, когда родителями с детства внушалось, что ему гарантирован стабильный кусок хлеба, столь сладкий в нашу нестабильную жизнь – главное, послушание правящему архиерею, кумовство с благочинными, хорошая матушка… «Нет, что ты! – бережливость – это не сребролюбие»… «Настоящие рабы Божьи работают только во славу Божью – то есть бесплатно»… Семинарские знания вперемешку с безбожными шутками семинаристов сделали этого батюшку в меру циничным, в меру лицемерным… Что ещё? Спасается ли он? Безусловно! Но прав был о. Серафим Роуз, когда говорил, что спасая себя, подобные пастыри уже не могут кого-нибудь спасти. Неужели и отец готовил мне подобную долю?!
…Я с шумом выдохнул воздух – в голове жужжали мухи, что их привлекало, не понятно. Но это был явно не нектар. Волна гнева опала, как листва с гнилого дерева. Мысли вспенились прохладой. Минус и плюс поменялись местами.
…Хотя кто я такой, чтобы этот батюшка меня понимал?! – жалкий героинщик… Он меня пожалел, исповедовал, деточкой ласково назвал, а я вот его хулю! Ну не сволочь ли я после этого! Надо выйти на свежий воздух, подышать. Дослушав Евангелие, я развернулся и вышел из храма. У меня жил неподалёку приятель – вместе крутились ещё со времён Кубы. Надо разбудить его, взять денег и поправиться. Во что бы то ни стало надо принять человеческий облик…
…Я сидел на системе всего лишь год, но этот год стал для меня годом смерти.
Умерла моя подруга – та самая художница, приобщившая меня к белой смерти. В то время я встречался с ней где-то полгода. Наши отношения нельзя было назвать любовью (какая любовь если есть героин!), просто общность интересов и взаимовыручка – она всегда делилась со мной из личных запасов, если я был на голяке, я пытался поступать так же. После моей первой ломки, я стал гораздо умнее, что касалось наркотика. Теперь я старался не расходовать героин безоглядно и сохранял видимость социальной деятельности. Шеф уже не видел меня залипающим «на работе» – утром я ставил себе немного и мог спокойно жить до вечера. Вечером я брёл к барыге и потом к художнице. Мы с ней были в то время очень близки, делились самым интимным. Но каждый из нас понимал, что этот союз обречён.
В тот день мы были у неё на квартире вчетвером. Она выглядела похуже, чем в день нашего знакомства, но держалась, продолжая следить за собой. Я, пожалуй, напишу её имя, хотя избегаю называть его, – Юлия. Мы сидели за столом, за тем самым, где я впервые попробовал героин. Как и тогда Юля достала четыре новых инсулинки. Она откинула с усталого лица прядь золотистых волос и села напротив меня:
– Андрей, ты Тамаза знаешь?
Тамаз был одним из дагестанских торговцев «хмурым». Он банчил на Некрасовском рынке – основной точке питерской наркомафии. Кто ж не знал этого Тамаза? Только ленивый и глупый героинщик. Я утвердительно кивнул головой. – У него взяла?
– Да. Точнее не у него… Тамаза повязали прямо на рынке, а он скинул десять грамм под прилавок. Их нашёл Тофик – тот, что халяльной кониной торгует. И он вышел через тех, кого ты сам знаешь, на меня. Я взяла героин под реализацию. Кстати, за пол цены. Так что пять грамм наши. – Юля улыбнулась и пристально посмотрела на меня своими синими, как воды Невы летом, глазами. – Видишь, как повезло?
– И что?! В смысле повязали? Тамаза?! И где десять грамм? – Я напрягся, так как понял, к чему она клонила. – Ты ведь банковать не будешь, Юля?! Она грустно покачала головой. – У меня долги… У меня очень большие долги… Давай попробуем тамазовский гаррик. Говорят, что он сильный. – Она достала пакет – большой, граммов на десять – и положила на стол. Двое других приятелей, которые были явно лишними в этой беседе, с жадностью уставились на героин. Мне стоило большого труда, чтобы не наговорить им грубостей…
Первым поставился я, будучи «толстокожим» мне ничего не стоило принять двойную дозу. На этот счёт у меня была любимая поговорка: «и не в такие дали летали». В глазах помутнело, несколько минут я балансировал на грани передоза, но пришёл в себя, правда, решил не курить на приходе… Опять сны наяву… Мысли становятся мечтами, которые проносятся перед твоим сознанием, как тучки в летнем небе. Потом поставились эти «приятели», будь они не ладны. Но мне было уже всё равно…
…Юля сделала себе раствор последней. Она всегда была большой поклонницей Ошо Раджниша и часто гадала мне на специальных картах Таро. Я относился к этим действиям, как к простому воркованию, которое бывает между влюблёнными, и конечно не считал это увлечение серьёзным. Легкомысленно относясь к вере своих отцов – Православию, я вообще перестал понимать, как это можно относиться к религии серьёзно. Потом уже я узнал, что Ошо положительно отзывался о самоубийстве, даже предлагая своим адептам совершить его в качестве доказательства, что смерти не бывает. Юля отнеслась к его учению более, чем серьёзно. Она никогда никому не говорила, что собиралась уйти из жизни. Правда, она очень переживала, что её красота увядает. Она знала, что её ждёт процесс деградации, как и любого наркомана – ломки, депрессия и отчаяние. В конце концов – смерть. И она решила уйти из жизни, когда мы ещё были вместе, когда друзья не оставили её и героина было целых десять граммов…
