Уход отца и «Любовь к жизни»
…Понуро развалившись в плетёном кресле за столом папы, в нашей квартире, доставшейся мне по наследству, я осторожно, метр за метром, осматривал его келью-кабинет и напряжённо размышлял о последних днях жизни отца и о той странной роли, которую я сыграл в его жизни. По моему лбу, словно слёзы, текли крупные капли пота. Спокойный, мирный и молитвенный дух его кельи заставлял моё тело сотрясаться от бурлящих в нём страстей – либо это бесы «колбасили» меня, показывая, до какой степени я уже под их властью.
Православные книги, аккуратно расставленные по полкам шкапов, старинные иконы и запах ладана погружали ум в сказочную страну детства, где мама учила меня, ещё малыша, церковнославянской азбуке – тихое мирное время…
…На коричневой глади письменного стола серела небольшая книга, которую, по всей видимости, отец читал последней и не успел положить в шкап – он умер во сне, смертью безболезненной, непостыдной, мирной, о чём каждый день просил в храме, хотя и пришлось ему пострадать перед последним переходом… Я прочёл название: «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим». Трясущимися от начинавшихся кумаров руками я медленно пролистал её, вчитываясь в текст и поражаясь силе духа этого средневекового религиозного деятеля:
«… И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, – и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: “ Прости! ” – да сила Божия возбранила, – велено терпеть…»
…Велено терпеть! Понимают ли подобное современные люди? Я – нет. Отец понимал. Когда я три дня назад был на погребение мощей отца, которое проводил порядком постаревший и поседевший кладбищенский священник Олег, встретивший меня недоброй улыбкой, как забытого врага, мне вспомнились давние похороны матери и как мы с отцом ходили на её могилу служить литию. Я тихонько подпевал клиросным ирмоса канона и неожиданно для себя расплакался, в полной мере ощутив себя заброшенным и одиноким в этом лучшем из миров. После отпевания отец Олег подошел ко мне и по-пастырски объяснил, что я могу молиться родителям, если не решаюсь обратиться за помощью к Богу – он-то был в курсе всех моих дел. Но я не решался обращаться к батюшке с молитвой, – ведь я не верил ему живому, как могу довериться мёртвому? Но так или иначе, теперь уж два креста чернели в снегу, напоминая горящими лампадками, что души усопших родителей моих продолжают жить в мире ином…
…Перед тем, как мне сесть в машину, священник Олег вдруг окликнул меня уже на самом выходе из «Волковского»:
– Андрей!
Я обернулся и увидел сквозь чугунные прутья ограды в синих глазах священника нечто такое, что заставило меня медленно двинуться к нему. Он пошел мне навстречу и мы стали лицом к лицу в кладбищенских воротах:
– Да, батюшка.
– А ты знаешь, что, как раковому больному, твоему отцу врачи выписали морфий?
Я стрельнул по нему взглядом.
– Нет!
Прежде всякого другого чувства в голове прошмыгнула мысль проверить наш холодильник – не осталось ли чего? Устыдившись себя, я посмотрел под ноги, немного помолчал.
– … И что, ему от инъекций было легче?
Отец Олег отрицательно покачал головой.
– Он отказался от морфия. И терпел эти боли ради тебя. – Священник положил мне на плечо руку. – Помни об этом Андрей!
…Стояла зима, как и во время погребения тела мамы; мне уже двадцать четыре года – ни много, ни мало. Я ощущал себя той же самой личностью, хотя тело уже несколько раз сменило свои клетки. Кровь была отравлена героином, взгляд теперь уже не пугался картинами смерти, боли и разложения. Я держался в жизни, как мог – работал старшим администратором в казино «Kings Palace», оставаясь, по совместительству, бойцом малышевского синдиката, который к тому времени уже перестал быть собственно малышевским. Всё текло, всё изменялось – неизменными в этом мире крови и криминала оставались только деньги – кровь недобрых дел…
…Мне теперь обычно виделись в наркотическом сне фишки разных цветов и размеров, зелёное сукно и пёстрое колесо рулетки, зарики, нарды, масти и доллары, доллары, доллары с портретами американских президентов. Мне уже не снились настоящие человеческие лица, только напряженные маски азарта, гнева, жадности и нездоровой радости. Однажды приснился какой-то бандит, хладнокровно трясущий должников казино – отчаянных игроманов, которые стали проклятьем для своих семей… Проснувшись, я долго не мог вспомнить, что это за бандит? И лишь к середине дня до меня дошло, что мне приснился я сам…
…Я! Кто или что это «я»? Медленно превращаясь из человеческой личности в какую-то математическую функцию, в растение анчар, от которого исходит ядовитое дыхание; в примитивный социальный механизм, делающий деньги, пожирающий человеческую слабость и человеческие грехи, «я» уже привиделось мне, как нечто постороннее, нечто мне совсем не принадлежащее.
Поскольку функционировал я покамест исправно и почти не давал сбоев, меня держали на месте, и я держался за место, потому что казино давало мне доход, которого хватало на поддержание довольно высокого уровня жизни и на героин, который к тому времени стал необходим мне, как воздух. К тому же, наблюдая со стороны страдания игроманов, я пришел к выводу, что быть зависимым от героина несколько выгодней, чем от рулетки и блэк джека – страдания всегда облегчаются, когда постоянно видишь перед собой кого-нибудь, кому ещё хуже.
Понятия, криминальное братство постепенно сходили на нет. Доморощенный философ-гностик Сапсан чалился в крытке, читая отредактированную «свидетелями» Библию, Марка Раскина в нашем дворе я уже не встретил, как и Гешу, убитого не так давно в пьяной драке. Пара полузабытых гопников, которые разговаривали со мной с неким подобострастием или некоторые из соседей кивком показывали, что никто в этом подъезде и дворе не забыт. Но в основном меня окружали совершенно незнакомые лица. Место, где прошли моё детство и юность, превратилось в чужбину.
Лицо же Юли моей я почти забыл, оно растворилось во тьме лиц случайных связей. Но память о ней сохранилась исключительно светлой, несмотря на то, что именно она подсадила меня на героин. Один раз, помню, я даже приходил с ней к отцу, мы пили чай. Как он воспринял её и наш приход – не помню. Тогда это было совершенно не важно. А теперь и она, и он ушли дорогой смертной и безвозвратной, отставив мне щемящее чувство тоски.
Перестройка входила в другую фазу. Никто уже не хотел рисковать, никто не хотел умирать. Бандиты и коммерсы заключили перемирие и вместе парились в саунах, затем к ним добавились и чиновники, которые ощущали себя пока ещё слабее «крутых», но с каждым месяцем их поступь становилась всё уверенней, а замашки – всё более барскими. Будущее было за ними – все это понимали…
Не было криминального братства, не было семьи, не было Юли… Только деньги, казино и героин вместе с мутными снами, которые с каждым прожитым месяцем становились всё более загадочными и ужасающими, всякий раз обещая открыть тебе истину о жизни и смерти и всякий раз обманывая… Велено терпеть! Но ведь протопоп Аввакум терпел, или хотя бы был уверен, что терпит за правду, ради жизни вечной. А ради чего терпел я это нелепое существование, которое с каждым днём становилось всё более блеклым? Героин высушивал душу, как палящее солнце посевы пшеницы. И не ждал я милости от неба, не было живительного дождя, хотя часто, чаще, чем в прежние годы, пробовал молиться. Но у меня всё получалось как в старой притче о крестьянине, молящемся о дожде:
«… Одним летом солнце нещадно палило и грозилось погубить урожай крестьянина. Тогда он обратился к небу с просьбой дать дождя высохшей земле. “Что ты просишь меня, проси у ветра, это он сгоняет тучи?!” – отвечало бескрайнее небо. Стал крестьянин умолять ветер согнать тучи, чтобы пошёл дождь, но ветер лишь задул в ответ: “Что ты просишь у меня, чудак? Проси у солнца – это оно высушивает и испаряет воду озёр, морей и океанов, превращая её в тучи!” Крестьянин только с мольбой посмотрел на палящее солнце, которое нещадно палило и грозилось погубить его урожай… “Что ты смотришь на меня, крестьянин?” – грозно спрашивало солнце. “Хочу спасти свой урожай”, – робко отвечал он. “Ну так проси у неба дождя!” – сказало солнце и засияло ещё ярче.»
Я попал в какой-то замкнутый круг, находясь под влиянием двух опаснейших мифов о героине, как мне объяснил впоследствии мой спаситель, старец Пахомий. Миф первый – героин навсегда меняет химический состав мозга и человек больше не может получать удовольствие не химическим путём. Миф второй: ломки – это чрезвычайно болезненный и неприятный процесс, который очень трудно пережить. Забегая чуть вперёд скажу, что старец считал основой алкоголизма и наркомании не принцип удовольствия, не желание самоубийства, а прежде всего – страх. Но об этом чуть позже…
