…Большинство смертей от героина бывает от передозировки. От ломки ещё никто не умирал, потому что все эти жуткие боли – фантомные. Организм сам провоцирует эту боль, чтобы с помощью болевого шока восстановить свою работоспособность.
Передозировка же случается чаще всего от жадности, но есть и нюансы. Торговцы смертью сами все сидят на системе. Тех из них, кто не употребляет, никто не любит. Мол, наживаешься на нашем горе, поэтому мы не будем у тебя брать. Наркозависимые барыги мешают героин с разными беспонтовыми веществами, самыми популярными из которых являются сахарная пудра или стиральный порошок. Все страждущие понимают потребности торговцев и привыкают к такому положению вещей, ставя себе больше. Потом, по известному закону подлости, объявляется честный торговец и продаёт хороший товар, от которого наркоманы мрут, как мухи, так как привыкли ставить себе больше, чем полагается.
Многие ставятся в общественных туалетах и подъездах. Друзья, увидев, что приятель «отъехал», пытаются привести его в чувство, а если не получается, выносят на улицу и бросают умирать. Часто зимой скукоженные тела заметает снегом, а весной, вместе с ручьями, взору питерцев предстают «подснежники». В мире кайфа жизнь ничего не стоит. Как будто все наркоманы играют в русскую рулетку – жестокую игру, от которой нет спасенья, кроме безудержного веселья и куража. Ломки и депрессии приучили к мысли, что будущего нет, никакого будущего, кроме вечной смерти. И эта мысль закалила дух, превращая сердце в кусок стали. Именно поэтому наркоманы такие бессердечные. Им не жаль ни стариков, ни своих детей. Все умирают, все страдают, но мы, дескать, умнее, потому что не прибываем в иллюзиях. Такая вот гордость повреждённого мозга.
Юля знала, что товар Тамаза был хорошим, знала, сколько нужно ставить – она была опытной героинщицей.
Она поставила именно столько, сколько было нужно для проверки теории Ошо о бессмертии. Сквозь сон и непрерывный поток грёз я увидел, как двое приятелей (не помню их имена – сколько их было таких) остервенело били Юлю по щекам. Очнувшись, я подумал, что они хотят забрать у неё героин, но бледность её лица сказала мне последнее «прощай».
Качаясь из стороны в сторону, как маятник, я побежал на кухню искать «Налоксон» или «Адреналин». Выгреб все ампулы и таблетки из холодильника на кухонный стол, переворошил лекарства. Антидота не было. Я забежал обратно в комнату и увидел испуганные кроличьи глаза «приятелей»:
– А-андрей, Юля отъехала! – бородатый митёк, заикаясь, держал шприц. Его осоловелые глаза бегали по комнате. – Золотой укол. Д-двойной дозой поставилась. Чо будем делать?
Из моих глаз полились слёзы. Но я почему-то улыбнулся – чувства наркомана чрезвычайно спутаны и адекватная реакция героинщика на происходящее – вещь очень редкая. Я стоял, покачиваясь и смотрел на Юлин труп, как на готическую картинку. Может быть, я улыбнулся ещё и потому, что в глубине души обрадовался, что Юля отмучалась и не стала безвольной свидетельницей собственной деградации. А вот мне предстояли долгая наркоманская агония, больницы, ломки, возможно, тюрьма и смерть. Опять смерть и ничего больше – стану тенью там, где меня не будет. Я нахмурился:
– Откачаем! Вызывайте скорую! – покачиваясь, я подошёл к столу, угрожающе нависая над бородатым митьком.
– Поздно! – буркнул один из «приятелей» – тот, который был в очках и без растительности на лице. Он почесал под носом. – Юля умерла.
– Умерла? – я вытер слёзы и резким жестом забрал со стола героин и, не смотря на злые взгляды со стороны «приятелей», положил пакет в карман. Бородатый угрожающе заметил:
– Тофик нам на всех дал! Ты это – делиться надо.
Я подошел ближе и поднял его за шиворот. Бородач отчаянно зашипел, как уж, барахтаясь руками, но не решался ударить меня, зная, что урона мне он этим не нанесёт, но получит немедленный ответ.
– Вызывай скорую, я сказал!
Тут у митьков затряслись поджилки. Они совсем не хотели быть замешанными в скандал. Милиция в Санкт-Петербурге на тот момент мало чем отличалась от «малышевских». Все искали только повод для заработка. Бородатый сел в кресло у стола, рядом с Юлей, и обхватил голову руками. Второй очкарик вежливо начал меня урезонивать:
– Андрей. Оставим её здесь. Дверь пусть будет открыта. Кто-нибудь зайдёт и вызовет скорую… то есть не скорую, а… – он смущённо остановился. – Героин можешь забрать себе.
– Я понял. Ты предлагаешь мне соскочить!
– Нет, конечно. Что ты?! Не соскочить! – он подумал. – Давай так, выйдем и из автомата вызовем скорую…
Я тяжело вздохнул и посмотрел на Юлю в последний раз. Отмучилась девочка. О Боге я тогда даже не вспомнил. Не хотелось думать, что после страшной жизни на земле, её ожидал вечный ад… Лучше уж пусть будет верной теория Ошо и очнётся в мире более добром, чем наш…
…Такая вот зарисовка из наркоманской жизни…
Я часто думал, почему раньше наркоманов было совсем немного в процентном отношении, учитывая большое количество препаратов, которые продавались в каждой аптеке, без всяких рецептов. Первым в Европе настойку опиума стал прописывать Парацельс болящим всевозможными недугами вельможам и аристократам, которые с радостью восприняли такой способ лечения. Скорее всего, именно этим он снискал любовь и признание своих пациентов и обессмертил своё имя в веках. Ведь, как я уже говорил, употребляющий опиум забывает почти обо всём, кроме самого опиума. Никакой простуды, никаких болезней. Потом, в века модерна, морфинизм и курение опиума превратились в болезнь, но болезнь индивидуальную. И только во второй половине двадцатого века употребление опиума и его разнообразных производных стало болезнью социальной.
У меня на этот счёт была своя теория. Невыносимая лёгкость бытия современного человека, которая превращается в томительное ожидание смерти, часто заставляет усложнять жизнь путём развития наркозависимости. В мире, где иссякла любовь, героин – квинтэссенция всей жизни, удовольствия, страдания и смерти. Время и вечность борются между собой, жизнь и смерть, как две стороны одной медали, не дают человеку и минуты отдыха. Сладость сна – это лишь забвение удовольствия. Кошмар – попытка вырваться из этого забвения. И для человека, который не верит в вечность и загробное воздаяние, героин – лучший способ ухода из этого мира. Здесь я рассуждаю не как православный человек, который знает, точнее, который осведомлён, что героин – это лучший проводник в ад. Я рассматриваю эту проблему с точки зрения рядового наркомана, чтобы у людей – в данном случае вас, читателей – было истинное понимание мотивов этого физического и духовного самоубийства.
…Мой инстинкт самосохранения всё же давал знать о себе – постепенно я превратился в расчетливого и внимательного к себе наркомана. Это проявлялось таким образом: раз в полгода я переламывался в больничке, чтобы восстановить нервную систему, а также сбить дозу. Три-четыре недели «поста» и всё начиналось по новой. Новые «мутки», походы в церковь, похожие на вылазки не ради покаяния, а ради того, что я мог хоть за что-то зацепиться. Затем снова объяснение с начальством, клиника, реабилитация – и круг повторялся.
Теперь я избегал всяких наркоманских компаний. Смерть Юли не то, чтобы потрясла меня, но дала понять, что лучше мне быть одному. Теперь я «ставился» вечером, после всех дел, в простой двушке Весёлого посёлка, которую успел приобрести в собственность. Глядя в экран телевизора, я смотрел свои сны и был по-своему рад. К тому времени меня перевели работать в казино на непыльную работу. У меня не было страсти к игре, самой дьявольской страсти, по мнению Пушкина, который был в таких делах мастак. Я следил за тем, чтобы крупье оставались неподкупными, шулеры наказанными, а «считалы», занесёнными в чёрный список. Крупным клиентам – депутатам и коммерсам – я выписывал кредиты и лично наблюдал за кредитной историей, угрожал, если клиент черезчур запускал свои долги, выказывая тем самым неуважение к казино.
Моя жизнь приобрела некоторую постоянность и внезапный уход отца в вечность вырвал меня из наркотической нирваны, заставив вспомнить и смерть мамы, и её похороны на Волковском, шоколадные конфеты и «поле страдания» жизни, о котором говорил Сапсан и которое не гасится героином, как абстиненция.
Уход отца и «Любовь к жизни»
…Понуро развалившись в плетёном кресле за столом папы, в нашей квартире, доставшейся мне по наследству, я осторожно, метр за метром, осматривал его келью-кабинет и напряжённо размышлял о последних днях жизни отца и о той странной роли, которую я сыграл в его жизни. По моему лбу, словно слёзы, текли крупные капли пота. Спокойный, мирный и молитвенный дух его кельи заставлял моё тело сотрясаться от бурлящих в нём страстей – либо это бесы «колбасили» меня, показывая, до какой степени я уже под их властью.
