Рёма отвезли в тюрьму и там застрелили прямо в камере. Других убивали дома, тех, кто пытался бежать, добивали на улице. Речь идет о десятках, о сотнях нацистских вельмож, о старейших партийцах. Многие из них знали Гитлера лично, знали еще со времен путча. Это они привели его к власти. Жертвы просто не понимали, что происходит, они требовали связаться с фюрером, кричали «Хайль Гитлер!», клялись в верности рейху.
Обергруппенфюрер Шнайдхубер, стоя у стенки, крикнул палачам:
– Господа, я не имею ни малейшего представления, что творится, но убедительно прошу вас стрелять метко.
По личному приказу фюрера был убит престарелый Отто фон Кар. Пенсионер, отошедший от политики, он в двадцать третьем году находился в правительстве Баварии и не поддержал Пивной путч. У Гитлера была хорошая память, он никого не забыл, никого не простил. Тело фон Кара нашли в болотистом лесу под Дахау, труп был изрублен топорами.
Священник Бернард Штемпфле, наставник Адольфа, помогавший редактировать «Майн Кампф», но, увы, знавший слишком много секретов, особенно о мрачной любовной трагедии фюрера и его племянницы Гели Раубаль, застрелившейся из пистолета дяди, был найден с переломанной шеей.
Та же участь постигла троих штурмовиков, участвовавших в поджоге Рейхстага. Не забыл Гитлер и Грегора Штрассера, своего главного оппонента по партии (у Штрассера был партийный билет под номером девять). Штрассера расстреляли во дворе юнкерских казарм.
По данным Геббельса, в результате подавления мятежа (так официально назвали эту резню) погибло семьдесят семь человек: расстрелян шестьдесят один мятежник, среди них шестнадцать главарей штурмовиков, тринадцать убито при сопротивлении аресту, еще трое покончили с собой.
На самом деле трупов было гораздо больше: мясники из СС убили тысячу сто семнадцать человек, тысячу сто семнадцать товарищей по партии. Забили, как скот, без следствия, без суда.
А что народ? Народ ликовал – Гитлер продемонстрировал именно те качества, которых от него ждали, – тевтонскую решительность, железную волю, беспощадность к врагам родины. Наконец у руля Германии встал не либеральный зануда, не трусливый демократ, а настоящий мужчина. Настоящий немец.
Стоит вспомнить еще одну жертву – виолончелиста и музыкального критика Вильгельма Шмидта, которого по недоразумению арестовали вместо его соседа Людвига Шмидта, штурмовика и сторонника Штрассера. Шмидту удалось бежать и перейти границу, ему определенно повезло. Чего не скажешь о музыканте – его вдова через четыре дня получила заколоченный гроб с инструкцией не открывать его ни при каких обстоятельствах. Записка была из местного отделения гестапо.
Начало светать. Мы давно въехали в город, грузовик, не сбавляя скорости, гнал по Ленинградке. Зина уткнулась в мое плечо и, кажется, действительно заснула. Я тоже убедительно изображал спящего, подперев лоб рукой – а на самом деле из-под ладони разглядывал соседей. Тенор оказался женоподобным толстяком, бас – бородатым битюгом в рясе и с крестом. Кроме них, не считая охраны, в кузове было еще пять человек – четверо мужчин и одна женщина. Она, закрыв лицо ладонями, всю дорогу тихо всхлипывала, мужики, хмурые и бледные, сидели и молча курили. Неожиданно, точно о чем-то вспомнив, женщина отняла руки от лица и осторожно ткнула меня в колено, так брезгливые трогают снулую рыбу – указательным пальцем.
– Да? – имитируя пробуждение, я повернулся к ней. Ее лицо показалось мне смутно знакомым.
– Я вот что подумала, – подавшись ко мне, тихо проговорила она. – Вы помните тот самородок? Ну который нашли этой весной, помните?
Она произнесла фразу так, точно мы уже говорили на эту тему минут пять назад.
– Какой самородок? – Я чуть отодвинулся, от нее пахло копченой колбасой.
– Золотой… Нашли его, помните? – Женщина почесала голову, пшеничные волосы, завитые в кукольные локоны, сдвинулись набок – это был парик. – «Ухо дьявола»…
– Какого дьявола?
– Ну как какого… – растерялась она. – Обычного. Самородок – точь-в-точь ухо черта, а главное, он весил ровно шестьсот шестьдесят шесть грамм!
– Число зверя, – кивнул я. – Из Откровения Иоанна.
Мы проехали Белорусский, все светофоры нервно моргали желтым, на перекрестках стояли танки. Улицы были пусты.
– Из Апокалипсиса! – зловеще прошептала она, дыша колбасой мне в лицо. – Страшный суд, конец света… Я тогда Вольдемара попросила гороскоп построить, и вы знаете, что там вышло? В гороскопе – знаете?
Она сделала испуганное лицо, и я неожиданно вспомнил, узнал ее – киношная актриса, фамилия, конечно, безнадежно стерлась, названия фильмов тоже. Она играла симпатичных простушек, милых, порой глуповатых до идиотизма, деревенских или городских, как правило, на вторых ролях. Все это было лет двадцать назад, в конце эпохи развитого соцреализма в советском кинематографе.
Проехали Пушкинскую. Сквер перед памятником был забит солдатами. Низкое небо чуть посветлело, грязное подбрюшье туч осветилось болезненной желтизной. Снова потянуло сырой гарью – утро начиналось совсем невесело.
– И примет зверь обличье агнца, и явится миру в небесном сиянии… – Актриса торопливо перекрестилась и продолжила зловещим шепотом: – И смутит он души людские, и посеет…
– Вас как звать? – перебил я ее.
Она запнулась, нормальным голосом ответила:
– Нина…
– Вы знаете, Нина, был такой философ Константин Леонтьев? Не слышали? Он служил по дипломатическому ведомству…
– Это что, при царе? – спросила она.
Гаганова – я вспомнил ее фамилию, Нина Гаганова. У меня пропало желание рассказывать – очевидно, в реальной жизни она мало чем отличалась от тех дур, которых изображала на экране. Еще я вспомнил, что президент лет десять назад засунул ее в Думу, а потом она руководила Министерством культуры. Все это я знал исключительно из-за скандала, связанного с пропажей экспонатов из запасников «Эрмитажа» – офорты Рембрандта, рисунки Дюрера, кажется, эскизы Гварди, потом они всплыли в частных коллекциях на Западе. Питерский искусствовед, обвинявший Гаганову, во время следствия выпрыгнул из окна. Пятый этаж прокуратуры. Разумеется, дело кончилось ничем, перед Гагановой извинились, Гаганова осталась министром.
– Ну и что этот, как его, философ? – Она моргнула белесыми ресницами.
– Он начинал с либеральных идей, – без особой охоты продолжил я. – В середине девятнадцатого века либерализм был в моде. Потом стал убежденным консерватором. Когда служил в посольстве Греции, ударил хлыстом французского дипломата за оскорбительное замечание о России.
– Ух! – Она заулыбалась, ей явно это понравилось.
– Его перевели в какую-то греческую дыру, там он подцепил холеру. Когда ему стало совсем худо, он попросил принести икону Божьей Матери, что подарили ему афонские монахи. Умирая, Леонтьев дал обет Богородице, что если случится чудо и он останется в живых, то непременно примет постриг и уйдет в монастырь. Болезнь отступила, через два часа он почувствовал облегчение, на следующий день он уже встал.
Гаганова посмотрела на меня с тихим восторгом, точно это я излечил больного дипломата.
– Ну так вот, он, Леонтьев, – сказал я, – утверждал, что антихрист должен появиться именно в России.
– И Нострадамус, он тоже!
– Этот не по моей части. – Я чуть пожал плечом, на другом тихо сопела Зина. – После революции, когда громили церкви и жгли иконы, многие решили, что Ленин и есть антихрист. Потом то же говорили про Сталина.
– Ну и?
– Что ну и? Похоже, ни тот ни другой.
– Так кто ж тогда? Не этот же… – Она тихо назвала нецензурное прозвище недавно почившего президента. – А?
– У меня есть на этот счет мысль… – начал я, но тут пробудившаяся Зина сипло шепнула мне в ухо: – Это что за корова? Дмитрий, вы стремительно теряете авторитет в моих глазах.
Бежать (или «рвануть», как выразилась Зина) нам не удалось. Грузовик, сделав широкий круг, остановился у служебного входа в Манеж. Здание было оцеплено военными и ребятами в черных комбинезонах. У театральных касс стояли бронетранспортеры. Проход в Александровский сад перегораживал танк.
Глухов спрыгнул на асфальт, с грохотом распахнул борт. В кузов, щурясь, заглянул капитан в полевой форме и с каким-то орденом на груди.
– Из «Хорошего»! – доложил Глухов.
– Да я уж вижу, что не из плохого, – с неприятной улыбкой сострил капитан. – Давай всех в загон!
– Эй, послушайте! – крикнула Гаганова противным голосом. – Я министр и депутат, я председатель комиссии…
– Тут все министры! И все депутаты! – перебил ее капитан, повернулся к Глухову: – Всех в загон!
