Иван-царевич остался жить в замке, чтоб всегда быть под рукой в случае чего. Не то придёт вдруг мышь, а героя – ищи-свищи, как ветра в поле, – нет уж! пусть пока живет. Он день-деньской бил баклуши, слонялся по замку, поминутно лез не в свои дела, а вскоре и вовсе залёг на печь, уподобляясь своему былинному собрату и от безделья делаясь всё больше на него похожим. А перемен пришлось ждать долго.
Унылые, бесславные годы потянулись один за другим. Кащей с каждым днём глупел, и у многих возникала надежда, что он, в согласии с изменившимися условиями, умрёт естественным путём, без помощи Ивана. Замок приходил в запустение, слуги разбегались кто куда, и никто не пытался их вернуть. Оставшихся – особенно, как уже говорилось, невинно пострадавших от мышеловок, – со скуки мучили, казнили и всячески надругались над мёртвыми телами. Даже Василиса Премудрая втянулась со временем в это занятие. Их отношения с Кащеем постепенно приняли очертания брака, заключённого по расчёту, и долгие годы совместного житья-бытья понемногу сгладили изначальные разногласия. У Кащея была богатая, уникальная в своём роде библиотека, и Василиса часами просиживала в обществе инкунабул, берестяных грамот и папирусов. Она частенько читала Кащею вслух – в основном, про Агасфера, поскольку волшебнику приятно было сознавать, что кому-то приходится ещё хуже, чем ему. Он, по крайней мере, знал, где искать свою смерть. Кругозор Василисы неуклонно расширялся, покуда увядала красота – пленница безобразно располнела, сделалась прожорлива и, наконец, заболела сахарным диабетом. С Иваном-царевичем они по-прежнему были недоступны друг для друга. Никто из троих не в силах был разрушить злые чары. На первых порах Иван сильно мучился, маялся и тосковал. Однако, с течением времени, внешний вид Василисы перестал разжигать в его сердце пламень, и Иван-царевич успокоился. Если бы кто теперь спросил его, что, собственно, он делает здесь, в этом замке, в откровенно сомнительном обществе, он не нашёлся бы с ответом. Лёжа на печке, он строил фантастические, принципиально неосуществимые планы, поглощал чугунки пшённой каши и выхлёбывал вёдра щей. Наступил день, когда царевич совсем перестал выходить к завтраку, обеду и ужину. А после вообще прекратил какие-либо хождения, предпочитая лежачий образ жизни.
Кащей, напротив, становился всё более деятельным. Проку от его активности было, впрочем, с гулькин нос. Однажды, в недобрый час, ему вообразилось, будто злополучное яйцо из чистого золота – вовсе не то яйцо, в котором спрятана волшебная игла. Благо заняться больше было нечем, он приступил к поискам другого, настоящего яйца, – и вот, оказавшись под нестерпимым Кащеевым игом, застонали окрестные деревни: было приказано доставлять в замок все до единого свежие яйца, сколько бы не нанесли работящие курицы. Кащей лично протыкал каждое яйцо вязальной спицей, а после неизменно сквернословил и плевался. Скопились целые горы без толку изуродованных яиц; в конце концов Кащей, выгнав Василису Премудрую из книгохранилища, усадил её за художественную роспись скорлупы. Размалёванные яйца, более не нужные, относили в подземный ледник, чтоб не портились. С приходом Пасхи их тащили в ближайшую церковь, освящали (с этим сложностей не случалось – ведь в яйцах не было найдено ничего, связанного с Кащеем – в том числе, правда, и его смерти) и раздаривали крестьянам. А яйца продолжали стекаться возами. Василиса, не справляясь с работой, протестовала, и местных жителей постигло новое горе – Кащей, не долго думая, по старой привычке наворовал девиц в большом количестве и отдал в услужение строптивой наложнице. Образовалась настоящая мастерская по росписи; красны девицы, лишенные мужского внимания, томились – Кащей по причине старческой немощи лишь бессильно скрежетал зубами, а Ивану-царевичу заменяли полноценную жизнь бесконечные праздные грёзы. Обманутые, забытые девицы дневали и ночевали в мастерской, предаваясь мечтаниям о наилучшем устройстве жизни. «Воистину, что-то новенькое… Отродясь не слыхивал подобной чуши. Подозрительные сказки, вредные», – бормотал Кащей, когда случалось ему подслушать нелепые фантазии.
…Не заметили, как потянулись юбилеи – пятьдесят лет Василисе, шестьдесят, семьдесят… Все действия, предпринятые с целью заполучить к себе мышей, утратили первоначальный смысл и выродились в выхолощенные ритуалы. Ежедневно проверялись мышеловки, ежедневно разбрасывались лакомства, но при этом все, похоже, и думать забыли, зачем это делается, и даже позабыли, как выглядит мышь как таковая. А вскоре забот и хлопот прибавилось: Василису разбил паралич, она слегла и лежала бессловесная, словно колода. Аппетит её сделался поистине ненасытным. Так как слуги, которых к тому времени ещё не успели казнить, разбежались кто куда, на хозяйстве остался сам Кащей. Стряпня его никуда не годилась, Василиса злобно мычала, отталкивая блюда здоровой рукой, приходилось готовить что-то особенное. Отвергнутую пищу Кащей относил Ивану-царевичу – тот съедал всё без остатка. Василиса Премудрая, насытившись, знаками требовала сказок, и Кащей, не балуя её разнообразием, заводил из вечера в вечер одно и то же: дед бил – не разбил, баба била – не разбила… Глаза Кащея светились безумием, руки дрожали, слова с каждым днем выговаривались всё труднее – сторонний слушатель, в конце концов, не смог бы разобрать ни слова, а Василиса догадывалась о содержании лишь по накатанным, отработанным интонациям.
Наступил день, когда припасы в замке кончились. Девицы – теперь уже особы весьма почтенного возраста – грозились устроить голодный бунт. Слез с печи недовольный Иван-царевич – слез и упал, запутавшись в многолетней седой бороде. Приподнималась на локте возмущённая Василиса, осыпая нерадивого Кащея словесной окрошкой. Мышь, которая невесть откуда прибежала, никто не замечал; оскорблённый зверёк сердито пищал, требуя себе пищи, путался под ногами; Иван с Кащеем швыряли в мышку, чем придётся. Так продолжалось до того момента, когда взгляд Ивана случайно упал на книгу сказок, раскрытую как раз на нужной странице. Бумагу покрывал толстый слой пыли, но сквозь последнюю ещё можно было различить картинку – там была нарисована мышь: как она бежит по столу, как машет вёртким хвостиком… Иван заревел диким рёвом, на шум прибежал Кащей и увидел, что убелённый сединами витязь стоит, раскачиваясь из стороны в сторону, и глаз не сводит с какой-то книжки. Иван принялся возбуждённо тыкать в страницу пальцем; до Кащея, наконец, дошло.
– Вот оно, – прошептал он невнятно. – Ужель дождусь, увижу мой конец воочию…
Кряхтя, Иван поспешил за яйцом. Оно каким-то чудом не потерялось в воцарившемся хаосе; царевич осторожно положил его на стол, отступил в дальний угол и замер, не дыша. Мышка, рассерженно ворча что-то мышиное, вскочила на стол как бы между делом и так же между делом, походя, будто выполняла некую второстепенную, не главную для себя работу, сбила яйцо на пол. Яйцо, упав, развалилось на две аккуратные половины; в одной из них, как в колыбельке, покоилась сверкающая острая игла.
Тут все заплакали – и дед, и баба.
Правда, плакали по разным причинам. Кащей плакал от радости – его давнее желание готово было вот-вот исполниться. Иван-царевич плакал о безвозвратно ушедших, впустую растраченных молодых годах. А Василиса Премудрая плакала в силу своего заболевания, потому что других поводов к слезам у неё не осталось – она давно уж перестала понимать происходящее вокруг и невольными слезами отвечала на всякое внешнее и внутреннее событие.
Откуда не возьмись, возникла в горнице курочка Ряба.
– Ко-ко! – закудахтала она самодовольно. – Не плачь, дед, не плачь, баба! Я снесу вам яичко новое, не золотое, а простое!
Но Кащей с Иваном, не сговариваясь, прыгнули на неё и в мгновение ока свернули бедовую, глупую голову.
© октябрь 1998
Трифонов поставил Бобронову шах и мат в четыре с половиной хода. Половина повисла, потому что собственно физическое действие осталось незаконченным. Трифонов замахнулся ладьей, а Бобронов уже все понял и остановил его руку на пике движения по убийственной дуге.
Шелестели липы, кружилась пыль.
– Красивые шахматы, – пожаловался Бобронов, вставая.
– Уголовники делали, – старенький Трифонов оскалился железным ртом. – Вот где умельцы! Урка. Левша! Сторговались мы славно. Он дорого не взял, а им цены нет…
Бобронов топтался, не решаясь окончательно уйти.
– Ну, ступай! – весело велел ему Трифонов.
– Давай, шагай! – подхватили остальные шахматисты и зрители в шляпах, всего человека четыре или пять. – Правило есть правило!
Бобронов и сам понимал, что правило. Местность, где он проживал, то есть малая родина, делилась в смысле досуга на два уровня. Аристократия сражалась в шахматы, а чернь забивала козла. Бобронов метил в авторитеты, он мечтал выиграть интеллектуальную игру. Но разместившиеся под унтерденлипами гроссмейстеры разделывали его даже не шутя, а в порядке рабочего полуденного перекура.
