– Про эсперанто? – предложила Женя.
– Мимо. Искусственный лабораторный язык.
– Мамочка заглядывала на сайты, где практикуют «язык подонков».
– Упоминать о нем, все равно что грязно выругаться. Мне-то, – признался Шура, – не противно, а если кто-нибудь из стариков потом поинтересуется, мамочка в его глазах упадет ниже плинтуса.
– Тогда глокая куздра.
– Годится. Молодец, Женька!
– А как мамочка нас услышит?
– Как, как? Откуда я знаю?
– Давай представим, будто мы большие, ходячие. Ты в одно мамочкино ухо, я в другое изо всей мочи орем.
– Попробуем. Приготовиться, на «три». Раз, два, три!
– ГЛОКАЯ КУЗДРА! – заорали хором.
– Наша Ниночка загрустила, – попенял профессор. – Вам не интересно?
– Почему же?
Нина встрепенулась, лихорадочно вспоминая, о чем шла речь. Быстро прокрутила назад услышанное, но не воспринятое, как магнитофон на перемотку поставила. Неологизмы, руслиш, язык офень. Что бы по этому поводу сказать умное? И вдруг, словно кто-то подсказку ей в ухо шепнул, не поняла, откуда на язык пришло.
– Глокая куздра, – многозначительно улыбнулась Нина.
Так улыбаются в своем кругу профессионалы, зная, что будут поняты коллегами, а для посторонних смысл останется темным.
И действительно, сидящие за столом закивали, подтверждая уместность Нининой загадочной фразы. Ее автор, ленинградский профессор Щерба, много лет назад на вступительной лекции курса «Введение в языкознание» попросил первокурсника написать на доске: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокренка». Недоумевающим студентам профессор хотел показать, какую смыслообразующую роль играют в русском языке суффиксы и окончания. Ничего не понимая в принципе, мы все-таки можем сказать, что в высказывании говорится о каком-то существе женского пола, которое быстро совершило какое-то действие с существом мужского пола, а затем что-то совершает с его детенышем.
С легкой руки популяризатора науки Успенского, выпустившего в начале шестидесятых книгу «Слово о словах» и рассказавшего о «глокой куздре», выражение пошло гулять. И обозначало что-то непонятное, невразумительное, искусственно образованное. Старенький доцент Лукин вспомнил, как четверть века назад присутствовал на юбилее Щербы в Ленинградском университете. И было сделано несколько докладов, посвященных «глокой куздре». Сейчас о ней, конечно, помнят только филологи и языковеды. «Приятно, что и молодые коллеги», – получила Нина комплимент.
Она могла быть довольна: день рождения удался, народ разговорился, засиделся и получил удовольствие от беседы. Но Нину более всего устраивало, что она осталась в тени.
Гриша вызвался проводить ее, донести тяжелую стопку книг – подарок кафедры, собрание сочинений Писемского.
– Ты по какому вопросу печальная? – спросил Гриша, когда они подходили к метро. – Груз прожитых лет давит или не знаешь, у кого денег занять?
– Двадцать шесть еще не груз. И при чем тут деньги?
– При том, что в нашем с тобой нежном возрасте большинство проблем решаются с помощью кошелька. Сколько тебе занять? Я нынче богатый. Получил гонорар за словарь табуированной лексики.
– Гриша! Ты с ума сошел! Кто-нибудь принесет на твою защиту этот словарь с непотребствами. Тебя же уроют… Ой!
Нина поразилась тому, что и у нее выскочило вульгарное словечко. А Гриша довольно засмеялся.
– Не уроют. Я там под псевдонимом. Я умный. Я супер. Только кое-кто моих прекрасных достоинств не замечает.
– Кое-кто замечает, даже ценит, даже восхищается…
– Можешь не продолжать. Когда мужчину хвалит женщина, с которой он взасос не целовался, то это либо мама, либо ему ничего не светит.
– А мне не светит у тебя одолжиться?
Нина подумала, что ей нужны деньги. Аборт, наверное, дорог. Можно у Алисы попросить, но коль Гриша подвернулся…
– Почему? – слегка оскорбился он. – Котлеты и мухи отдельно. Сколько тебе надо?
– А сколько тебя не разорит, мистер супер-пупер?
Нина понятия не имела о ценах на искомую медицинскую услугу.
– Пятнадцать тысяч – легко.
– Ты богатый жених.
– Ага, и перспективный, только некоторые…
– Давай пятнадцать тысяч, – перебила Нина. – А то еще пропьешь в компании, где эвфемизмы коллекционируешь. И дальше не провожай. Тебе куда ехать? В Мытищах комнату снимаешь? Нет, нет, я сама донесу, рядом с метро живу, мне не тяжело.
– Боишься, что буду напрашиваться в гости или приставать в подъезде?
– Не без этого, – призналась Нина. – Пока, Гришенька! Береги себя!
Дома ее встретила мама, сказала, что Ниночка-старшая и Ваня хотели бы приехать, поздравить, ждут звонка. Но Нина решительно отказалась: устала, три пары занятий, потом на кафедре долго сидели, хватит поздравлений. Скажи «спасибо» и отмени визит.
Мама позвонила подруге, извинилась, сослалась на то, что именинница плохо себя чувствует, мигрень.
Нина в одежде лежала на тахте, в окружении мягких игрушек. Девочка выросла, а игрушки остались. Мама присела рядом.
– У тебя что-то случилось, Нина? Я вижу по лицу.
– Просто устала.
– Не хочешь говорить? – не поверила Эмма Леонидовна. – Хорошо, отдыхай, – погладила Нину по плечу и встала.
– Буду делать аборт, – пробубнила Нина в подушку.
Эмма Леонидовна снова села рядом с дочерью.
– Ты разговаривала с Сергеем?
– Нет.
– Сама решила?
– Да.
– Полагаешь, что имеешь право самолично распоряжаться?
Эмма Леонидовна знала, как даются подобные решения. Разделить ответственность с виновником зачатия – облегчить тяжесть собственной ноши. Мама не желала, чтобы дочь в одиночку таскала тяжести.
– У Сергея есть жена.
– Вот как!
– И недавно родился ребенок.
– Понятно. От кого ты узнала?
– От его брата.
Эмма Леонидовна имела все основания заявить: я тебя предупреждала, я так и думала, я подозревала, я была права. Нина ожидала этих справедливых упреков. От которых нет никакого толка. Если не считать досаду дочери и удовлетворенное самолюбие матери.
Но Эмма Леонидовна сказала другое:
– И все-таки, возможно, тебе не следует торопиться. Поговори с Сергеем, он несет не меньшую ответственность, чем ты.
– Браво, бабушка! – воскликнула Женя.
– Давай, жми! – подхватил Шура. – Дави на мамочку!
– Бабушка Эмма! Я тебе обожаю!
– Мамочка колеблется. Бабуля, не подкачай!
Двойняшки с утра пребывали в азартном унынии. Тут нет противоречия, хотя азарт и уныние – слова противоположного значения, по-научному – антонимы. Но, скажем, состояние болельщиков на стадионе, когда их команда проигрывает, иначе как унылым азартом не назовешь. Досада и печаль переплетаются с надеждой и верой в хороший исход матча.
Ставками в игре, которую наблюдали Женя и Шура, была их жизнь.
– Какой смысл разговаривать с Сергеем? – горестно спросила Нина. – Ради того, чтобы увидеть, как он юлит, оправдывается, напоминает мне, что никаких обязательств не брал, против моей воли не действовал?
– Пусть это будет не только твое решение, но и его, – настаивала Эмма Леонидовна.
– Но само-то решение не изменится!
Нина села, подтянула коленки, прижала к груди плюшевого мишку, уткнулась в него носом. Мишка пах детством и пылью.
Эмма Леонидовна попробовала зайти с другой стороны:
– Когда я делала аборт… тот, с близнецами… Папе ничего не сказала, хотела уберечь его от лишних страданий. Мол, я одна… сама помучаюсь… А когда вернулась из больницы, так плохо было на душе… не выдержала, рассказала. И папа твой меня ударил! Плачущую, растерзанную… по лицу… изо всей силы… пощечину…
– Что? – Нина изумленно подняла голову. – Папа тебя ударил?
– Вранье! – возмутился Шура. – Дедушка только замахнулся. Кулаки сжал, зубами проскрежетал, развернулся и ушел курить на кухню.
– Не мешай! – остановила брата-правдолюба Женя. – Бабушка по теме правильно обманывает. Кроме того, в ее памяти та сцена могла запечатлеться с вариантами. Женщинам это свойственно. Бабушка Ванда про каждого мужчину, который на нее взгляд бросил, говорила, что он безумно в нее влюблен.
– Сама помолчи! Что женщин медом не корми, дай приврать – хорошо известно.
– Потому что…
– Замолкни! Давай слушать!
На вопрос дочери, хотел ли папа еще детей, Эмма Леонидовна отрицательно помотала головой:
– Не в этом дело. Папу оскорбило, что я выставила его слабым, не готовым разделить со мной возникшие проблемы и трудности.
– Сравнение со мной и Сергеем, – теперь Нина мотала головой, – некорректно. Вы были семьей, имели больного ребенка, то есть меня…
– Жили в коммуналке, – кивнула Эмма Леонидовна, – сырая девятиметровая комната и соседи алкоголики.
– Вот именно! А мы, я… Сергей…
– Ты же сама говорила, что восхищаешься его мужественностью.
