– И?
– Динара Васильевна, я нарочно с края света приехал, можно мы с вами поговорим, выслушайте меня, а потом поступайте, как вам захочется… Вот там посидеть можно, кофе хотите?
– Десять минут, – сказала Дина.
Первый этаж нового дома на месте бывшего сквера занимало кафе-бар «Рогнеда», с живой музыкой после восьми. Было начало седьмого, музыка была, но не живая.
Артем Александрович пропустил вперед Динару Васильевну, сели за столик у окна. Официантка принесла меню.
– А давайте поужинаем. Вот смотрите, тут есть…
– Прекратите, иначе уйду.
– Но кофе… Или, может, коньяк?..
– Вы не понимаете русского языка?
– Хорошо, по чашечке эспрессо, да?
Он заказал два эспрессо.
– Ух, – сказал, – даже не знаю, с чего начать.
– Уже начали, – сказала Дина.
– Это да. Итак, вспомните. Вы, мне тогда показалось, сплошную линию переехали. Вы ж не блондинка какая-нибудь. Я был неправ. А вы правы были. Сознаю.
– Дальше.
– Мы с вами спорили.
– Дальше.
– Дальше… ну то да се, я вам правами угрожал… что отберу… В общем, вы мне заплатили две тысячи.
– Я помню.
– Две тысячи без квитанции. Это много.
– Я помню. Дальше.
– Ну понятно, что я их должен вернуть.
– Не очень понятно. Но дальше.
– Дальше вы, перед тем как уехать, сказали мне те самые слова. Я на них тогда внимания не обратил. Нет, вру, обратил, а как же не обратить… Но не поверил, конечно. Потом вспоминал часто. Вы во всех отношениях оказались правы. Вы во всех отношениях оказались правы, – повторил Артем (Александрович).
Он замолчал.
Дина тоже молчала.
– Женщина ушла от меня, и не только это. Все сразу посыпалось – и по службе, и везде. Не поверите, отец застрелился…
– Стоп! Я не хочу слушать.
– Из моего пистолета…
– Стоп, сказала! Вы не слышали?
– Стройная, высокая, большой лоб, рыжие волосы, – быстро-быстро заговорил Артем, пока не перебили. – Алина зовут…
– Да что же это такое? Я не хочу знать, как зовут вашу женщину! Мне безразлично, рыжая она или не рыжая!..
– Чтобы представили… чтобы в деталях… – он повел головой нервно (Дина подумала: и там таких держат? (впрочем, наверняка уволили – за пистолет)).
– Я не собираюсь ничего представлять, – сказала спокойно.
– Но ведь такого не бывает, чтобы все сразу.
– Бывает. И такое, и не такое бывает.
– Чтобы все сразу и чтобы само?
– По-вашему, я виновата?
– Нет! Если кто виноват, то только я! Динара… можно я вас так, без отчества?.. В мистику я не верю… В приметы там, в дурной глаз и все такое… Но чтобы все сразу и чтобы само?
Официантка принесла два кофе.
– Вы от меня хотите что-нибудь или как?
– Ну если вам это нетрудно… возьмите их назад, пожалуйста, а?
– Деньги?
– Ну и слова… те самые.
– Как это взять?.. Я не понимаю.
– Я сам не понимаю… но как-нибудь… Скажите… ну что-нибудь типа того: «Артем! Товарищ капитан! Я забираю назад все сказанное мною вам седьмого октября прошлого года. Все плохое отменяется. Все у вас будет хорошо».
– Вы серьезно?
– Ну да, это очень смешно выглядит… Я и сам не верю… Но если б вы знали… если б вы знали… Что ж мне… тоже?.. из табельного оружия, что ли?.. Ну скажите. Вам же ничего не стоит.
– Артем, я могу сказать, но вы же взрослый человек, неужели вы действительно считаете, что я имею отношения к вашим несчастьям?..
– Скорее всего не имеете. Но все равно. Вы же сказали тогда.
– Так я со злости тогда.
– Ну так скажите сейчас. Не со злости. Вам же ничего не стоит.
– Хорошо, Артем! Так? Артем! Товарищ капитан! Все слова, сказанные мною вам седьмого ноября…
– Октября.
– …седьмого октября минувшего года, я забираю назад – без следа и остатка. Плохое отменяется, хорошее предрекается. Аминь.
– Я понимаю, что смешно. Но так надо. Иначе… я не знаю что. Вы меня простите, пожалуйста.
– Давно простила, Артем.
– Да ничего вы не простили. Вы сейчас простите. Так и скажите: «Я вас прощаю, Артем».
– Я вас прощаю, Артем.
– Спасибо.
– Может, на бумаге написать?
– Это лишнее, наверное. Достаточно и так, думаю.
– Хотите совет? Больше на свои силы рассчитывайте, Артем.
– Вы просто не знаете меня. Я же на самом деле… крутой. Так все считают. Если мою женщину обидит кто, я за себя не отвечаю. Или вас кто обидит, вы мне сразу… и я!.. слово даю!.. Это я перед вами тряпка такая… и еще перед этим… перед ира… – он запнулся и быстро выговорил: – иррациональным… А в жизни я другой. Не верите?
Последние слова он действительно произнес другим тоном – с холодком в голосе.
Дина будет потом вспоминать эту внезапную перемену тона так часто, что сама засомневается уже, не придумала ли задним числом, чего не было – внезапного холодка.
А тогда она лишь улыбнулась:
– Нет, правда, я вам желаю, чтобы ваши несчастья прекратились. Но я не ведьма.
– Конечно, не ведьма. И деньги – пожалуйста. – (О! Узнаваема интонация: вот с такой же он вымогал незаконный штраф.) – Иначе я на чаевые оставлю.
– Свечку в церкви поставьте, – ответила уже без улыбки.
– Думаете? Я не крещеный.
– Ладно, давайте. Исключительно для того, чтобы вам легче жилось.
И зачем? Не надо брать было – так она много раз потом думала, вспоминая, как он зловеще благодарил:
– Спасибо, Динара, мне действительно легче будет. Мне уже сейчас – почти легко.
Ну и что дальше? И есть ли оно, это дальше? Дальше и дольше? Говоришь, три дня? Три так три. Ты знаешь больше меня, погляжу. Если б я не понимал, что мы заказали джип и водителя на три дня, и если бы не понимал, что в сей момент движемся в сторону Ротанга, я бы не сумел сейчас догадаться и не сумел бы поверить тебе, сколько времени, Франсуаза, провели мы в долине Спити. Три так три. Пусть будет три, если день, как единица времени, еще не потерял смысла.
А по-моему, уже давно потерял. Иначе невозможно уместить, сколь бы ни был долог каждый из них, в три пусть даже не по-нашенски емких дня все те новые горы и новые пропасти, бесконечную дорогу в оба конца, бурлящую Чандру, сменившую Спити, что разлилась по плоской равнине миллионами проток, сверкая на солнце. Может ли за три дня не земля даже, а, сказать точнее, сухая поверхность земли, абсолютно, казалась бы, мертвая, начать оживать на глазах красками, каких не знает язык, а иссохшие прутики, торчащие из-под камней, – распускаться цветами? И может ли за три дня так измениться дорога?
О том, что Ротанг Ла частично открыт (для фур и для джипов), мы узнали утром еще – от водителя встречного джипа. Мы возликовали, но водитель, похоже, не разделял нашей радости. Два джипа стояли рядом, наш на краю пропасти, водители разговаривали через открытые окна, тот возбужденно рассказывал о пережитом, а наш озабоченно качал головой. Частью моего сознания я был далеко, где-то среди скалистых возвышений, фигур выветривания, спускающихся строем к реке, – оттуда я видел две крохотные белые крапинки, наши машины, почти слипшиеся боками на царапине нечеткой дороги, а другой частью своего «я» я был здесь. Эва как, подумал еще, а ведь я и не медитировал вовсе. В том джипе сидели немолодые авантюристы, похоже японцы, с каменными, мертвецки неподвижными лицами. Трогаясь, наш сказал: «Трудная дорога». Это одно из немногого, что он способен произнести по-английски. Но он понимает английский язык или делает вид, что понимает. Нам с ним повезло. Нам жутко повезло с этим водителем. Он знает эту трудную, плохую дорогу, ее особенности, ее характер, он чувствует ее, он молится за рулем, когда проезжает опасные места, осыпи и размытости, равно как и святые места, равно как и мосты. На середине моста он обязательно дает короткий, точечный гудок, приветствуя, должно быть, каких-то духов, божеств. Что дорога плохая, нам сказали в Кейлонге еще, и будет лишь размываться, пока не растают снега (все ссылаются на аномальный снег в конце мая – начале июня). Другой бы не поехал, а он согласился, потому что в Казе у него взрослый сын – есть случай повстречаться. Он не был в Казе с прошлой осени, когда завалило дороги. А нас только вези. В долину Спити очень хотел Командор, а мы хотим туда, куда он хочет.
Просто еще не сезон, Франсуаза. А в другие времена года здесь вообще не проехать.
Впрочем, до первого перевала было терпимо, ручьев через дорогу бежало не много. Здесь по этой грунтовке от селенья к селенью даже ходит автобус.
Кстати, автобус. Представь: красный, нарядный автобус. Он выезжает из-за поворота, из-за уступа – лоб в лоб. Слева стена, справа пропасть метров так сто пятьдесят. Я прикидывал ширину этой грунтовки – одна полоса. Крачун говорит, полторы – по крайней мере на повороте. Хорошо, полторы – когда поворот. А иначе – чудо, и только. Одна и четверть… Я не представляю, как можно разъехаться. Движение левостороннее, как бы то ни было, нам прижиматься к стене, – ан нет, мы уступаем автобусу. Когда наш резко подает назад, мы все кричим «а-а-а-а!» Он останавливается, я даже боюсь сказать, у самого края. Я смотрю вниз и не вижу под собой ни дороги, ни края дороги. Я вижу реку далеко внизу, реку и камни. Главное, я не понимаю, что он придумал. Может, мы ошиблись в нем, может, он самоубийца. Лучше не придумать места для сведения счетов с жизнью. Горы, огромное небо, красота неземная… И я снова гляжу на нас откуда-то из непонятного неотсюда. И мною овладевает странное безразличие. Если думаешь, что я думаю о тебе, это далеко, дорогая, не так. Просто думаю: куда несет нас?.. зачем? (Значит, если опосредованно, то о тебе тоже. Ну да.)
