– Тугарин, гришь? – вид у тети Матрены стал какой-то озадаченный.
– Ага. Все поплясали, потом Мария сказала, что надо идти домой, и мы ушли.
– Без портфеля?
– Без портфеля.
– Осподи… Когда его украли-то? Когда ты медведя гладила?
– Не знаю… Наверно, пока мы с мальчиком танцевали…
Переживая сложное чувство вдохновения, смешанного с ужасом, Изочка краем глаза заметила, что в дверях стоит Мария. Сколько она там уже стоит?..
Тетя Матрена пригласила Марию попить чаю с калачами и сметаной. Изочка бочком выскользнула в дверь и залезла под кровать…
Какая странная жизнь! Разве Изочка не знала, что соседка непременно выспросит о базаре у Марии? Знала! Знала! Зачем врала? Только ли ради удовольствия видеть раздразненное любопытство соседки? Отчего возникает в Изочке этот острый в своей мимолетности восторг, бесшабашный перед неминуемым разоблачением?
О, если бы вернуть время на каких-то три часа назад, Изочка вела бы себя правильно, смотрела б только на Марию, а не по сторонам! Тогда не знала бы непонятной вины перед теми, кого видела и запомнила на базаре, не испытывала бы жгучего стыда за вранье…
Лежа в пахнущей перцем пыли, она чихнула раз, другой… Если чихаешь несколько раз кряду, значит, кто-то вспоминает тебя, так говорил Гришка. Понятно, кто расстраивается сейчас из-за вопиющей лживости Изочки. Мария все слышала, по лицу было видно… Дядя Паша совершенно прав, когда называет Изочку болтушкой. Это она – «Болтун – находка для шпиона!» И какими глазами смотреть теперь на тетю Матрену? Как объяснить, что желание поменять действительность на выдумку иногда оказывается сильнее человека, сильнее правды жизни? Слабая девочка неспособна совладать с таким могучим желанием, сжигающим сердце!
«Вруша! Дурацкая, глупая вруша, шпионская находка!» Изочка плакала, плакала и нечаянно вздремнула в мучительно сладкой жалости к себе.
– Что ты там делаешь? – послышался мамин голос.
Изочка заполошно проснулась и, переведя судорожное дыхание, соврала снова:
– Пуговичку от сарафана ищу… (Вообще-то пуговица впрямь потерялась.)
– Еще и пуговицу в толпе оборвали, – вздохнула Мария. – Если не найдешь, возьми в моем ящичке похожую и пришей сама.
– Хорошо, – скорбно сказала Изочка и выбралась из-под кровати.
Мария сидела на табурете. Лицо у нее было усталое и доброе, мамино лучшее на свете лицо. Обняв Изочку, она опять вздохнула.
– Матрена Алексеевна пообещала дать старый Мишин ранец. Он, правда, «мальчиковый» и немного дырявый, но мы с тобой что-нибудь придумаем. А как только я получу зарплату после отпуска, мы купим тебе совсем новый портфель. В магазин к тому времени, может быть, завезут.
Изочка опустила голову и не смогла удержать слез.
– Прости меня, я больше не буду…
Мария задумчиво посмотрела в окно.
– Не плачь, ты же не просто так придумала. Ты не соврала, а пожалела кого-то и сама немножко поверила себе, да?
– Да, – прошептала Изочка.
Мария поняла о ней все-все.
– И портфель тоже… – голос Марии почему-то задрожал и стал прерывистым, как в разговоре с Зиной Тугариной, – тоже ничего страшного. Невелика потеря. Цыгане… Люди голодают… Голод – вот что страшно. Пусть продадут портфель и купят своим детям хлеба.
Глава 10
Цыганка с разноцветными глазами
…Изочка твердо решила вернуть портфель. Может, цыгане не успели продать его вчера. Она знала – на самом деле ей хочется еще раз увидеть мальчика с медведем. Запрещала себе думать о них и все равно думала. Что же делать, если постоянно вспоминается мальчик, а глаза при этом наливаются слезами и горлу становится больно?..
Нет, Изочка, конечно, не уйдет к цыганам, не бросит Марию. Не нынче, по крайней мере. За половину короткого лета не заработать денег танцами и дудочкой. И янтарь у тетеньки Зины, должно быть, купили…
Цыгане голодают, Мария сама сказала. А дома много всего: целая буханка свежего хлеба и пакет сухарей, есть ячневая крупа, мука, подсолнечное масло, картошка, свекла, банка соленого полевого лука и любимые грибы Марии в подполье. Изочка отнесет цыганам хлеб, а взамен заберет свой портфель.
– Как только отдадут – сразу домой, – сказала она вслух, чтобы задуманное утвердилось крепче. Погрозила пальцем отражению в зеркале: – Всего раз посмотрю на Баро и мальчика – и домой!
Врать Изочка больше не могла, поэтому не стала никуда отпрашиваться, а попросту сбежала. Остановилась у соседней ограды: ой, а вдруг меня своруют?
Но у кого ее воровать? Не у нее же, Изочки, Изочку красть, раз она одна! Успокоилась и понеслась дальше.
Никто не плясал за водокачкой у дороги. Нигде не слышалось птичьего пения дудочки, не видно было смуглых людей в ярких лохмотьях. Рядом с большими воротами не собирал зевак танцующий медведь.
Белобородый игрушечник улыбнулся и кивнул, как старый знакомый. Черно-белый арлекин в его руках приветственно протрещал деревянными ладошками по клавишам лестнички. А тетя Зина с камнем уже не стояла у ворот. Значит, продала подарок хорошего человека…
Конца-края не было урожайному многоцветью. Лавируя в толчее между продавцами, покупателями и менялами, сквозил летний ветер, полный плодово-травяных ароматов. Но не он пробегал холодной дрожью по спине и перехватывал дыхание ошеломленной Изочке: ей казался враждебным базар. Наверное, потому что без Марии… Ощетинился во все стороны рядами подвод и телег, выставил вперед нечистые дощатые лавки, как зубы…
Глаза быстро притомились от избытка красок, устали выискивать среди недружелюбных лиц приметного рыжего мальчика. Страх рос, заполняя душу, вытесняя все мысли. Лицо многоголового, тысячерукого чудовища толпы менялось ежесекундно, в безостановочном крике содрогался пещерный рот, клацая лавочными зубами, готовый вот-вот проглотить девочку с прижатой к груди буханкой хлеба.
Изочка в панике забилась в щель между овощным прилавком и мешком с картошкой, зажмурилась, чтобы не видеть плотоядного рта базара. Сознание вернулось, а с ним и запоздавшее прозрение: она своровала из дома хлеб! Взяла, не спросив. Так же, как кто-то взял ее портфель…
Вот какой народ называют цыганами – людей, берущих еду или вещи без спроса! Выходит, Изочка тоже цыганка и теперь ей суждено бродить по дорогам с этими горластыми черными людьми и вести разгульную жизнь, ведь Мария, конечно, больше не захочет жить с такой дочерью – лгуньей и воровкой!
– Мария! – отчаянно закричала Изочка. – Мариечка, мамочка!
Кто-то больно схватил ее за ухо и вытащил из-за мешка. Ничего не понимая, Изочка сразу замолчала от боли и ужаса.
– Ах ты, мошенница! Где хлеб украла? – нависла над нею краснощекая торговка, тошнотворно дыша в лицо чесноком и еще чем-то таким же противным.
– Житья не стало от этих цыган, – поддержали в толпе. – Сама с вершок, а туда же!
– Не тяни ухо-то, напрочь оторвешь, – заступился старик в парусиновой панаме. – Хоть цыганский, все ж-таки ребенок, стыд поимейте…
Тетенька нехотя отпустила ухо, но старик отошел, и тогда, вцепившись в запястье девочки, она затрясла ее:
– Говори – где хлеб слямзила?
Отворачивая лицо от ее зловонного дыхания, Изочка пролепетала в сторону:
– Дома своровала…
– Из какого дома? Горазда врать! У тебя и дома-то нет, бродяжка таборная! – заорала торговка и свободной рукой принялась выдирать хлеб из пальцев Изочки.
– Эй, женщина! – позвал вдруг чей-то гортанный голос.
Изочке некогда было слушать и смотреть. От боли и несправедливости тетенькиных слов пропал страх и родилось возмущение. Она прижала к себе буханку так сильно, что поджаристая корка треснула и надломилась.
– Неправда! У меня есть дом! Я там живу с Марией! Это наш хлеб!
Тетенька запыхтела и запустила толстые пальцы под раскрывшуюся хлебную корку в мякиш.
– Эй, женщина! – повторил голос. – Тебе, тебе говорю!
Толстуха сердито повернулась… и застыла. Замерла и девочка.
Статная цыганка возвышалась над прилавком, уронив на него тяжелые косы. Плечи ее покрывала шерстяная шаль – алые цветы по вишневому полю. Из-под надвинутой на лоб, по-особенному завязанной косынки выбивались тонкие кольца вьющихся волос. Окруженные темными ободками глаза горели, словно угли. Они были разного цвета: один черный-пречерный, другой – карий с золотом, и светился, мерцал изнутри, как змеиное око. Изочка пригляделась: не «аптечное» ли? Убедилась – нет, настоящее…
Дрогнув взведенной бровью, цыганка вкрадчиво сказала:
– Женщина, оставь девочку в покое. Оставь хлеб в покое. Если непонятливая ты, худо тебе придется.
Щеки торговки из красных сделались багровыми – вот-вот лопнут. Сунув вырванный мякиш Изочке в руки, она вытолкала ее за прилавок и забормотала:
– Подите, подите с Богом, чур меня, чур, дурной глаз!
Цыганка подтвердила, умехаясь:
– Дурной… Крестись шибче, женщина.
