Мальчик мгновенно стянул рубашку, штаны и прыгнул в воду.
– Йав кэ мэ![55] – позвало эхо изнутри его голосом.
По разгоряченному телу хлестнул холод. Не студено, но вовсе не тепло… А руки мальчика и в воде были теплыми. Он едва успел поймать Изочку, когда она бултыхнулась без предупреждения, подняв тучу брызг, и упрекнул:
– Зачем сразу сиганула? Ушибиться могла. По лестнице надо было спуститься.
Пахло ржавчиной, тиной и дождем. Голоса и звуки отскакивали от замшелых стен и упруго раскатывались в ливневой свежести воздуха. Взволнованная отчетливость дыхания, стук капель, выгнутые стены в бородавчатых наростах то ли цемента, то ли какого-то металлического лишая, – все носило отпечаток смутной тайны и отдаленного от земли мира. Изочка бы не удивилась, если б внезапно из воды в темном конце цистерны вылезла голова неведомого водяного зверя или плеснул русалочий хвост. А железная лесенка с ближнего края поднималась прямо в ярко-голубое круглое небо.
Из небесного круга летел вниз, пыля и танцуя, солнечный поток. В ослепительном сквозном столбе бесконечно что-то создавалось, менялось, умирало и рождалось вновь. Изочка ощутила щекотное движение живого солнца, – сияющий столб рассеивался и пропадал в воде, но на дне вспыхивали, покачиваясь и рябя, осколки янтарного света.
– Здорово, правда? – прошептал мальчик.
Изочка еще не ответила, а эхо поспешило насмешливо подтвердить: «Да, да-а, да-а-а…»
– Здорово, – перебила она гулкую дразнилку эха, – как в море, где лежат янтарные камни.
– Я видел янтарь, – кивнул мальчик. – Это каменная смола, в нем застревают мухи. Я много драгоценностей видел. Я знаю сапфир – синий камень, он самый красивый. У тебя глаза, как сапфир.
Мальчик нежно поддерживал Изочку за пояс, трепеща в глубине ногами. Белые блики плясали на его медных, потемневших от воды волосах. Легкая дрожь передавалась Изочкиному телу. Оно не тонуло, чувствовало воду, как воздух, и слушалось мальчика.
Мокрое солнце заглядывало Изочке в глаза пытливо, тревожно, словно хотело спросить о чем-то и не решалось. Они смотрели друг на друга долго, несколько секунд, а может, часов.
– Где ты живешь? – первой спросила Изочка.
– В таборе. Ты же там была.
– Вы, что ли, все время в палатках живете? – удивилась она.
– Ну да, в шатрах.
– А когда станет холодно?
– Полетим за теплом, как птицы, – засмеялся мальчик. – Мы уже на той неделе поплывем пароходом в Усть-Кут, а оттуда – дальше, не знаю куда. Наш старший на Кавказ хочет.
– Кавказ – город?
Мальчик пожал плечами:
– Там горы большие…
– А Иркутск? – вспомнила Изочка название места, где, по словам тети Зины, гуляет в ожидании самолета Тугарин-Змей.
– Иркутск – город, мы были в Иркутске в прошлом году.
– Еще есть Уржум.
– Такого не знаю.
– А когда ты опять приедешь сюда?
– Может, совсем не приеду, может – да. Будет новое лето – тогда узнаем… Мы приехали в Якутск в начале июня. Здесь живет один человек, большой начальник на пристани. Он друг дайе – матери моей. Дайе – мать по-нашенски. К этому человеку иногда возвращаемся. Он любит ее, хотя он – русский. Зовет вместе жить, у него дом свой. Дайе тоже любит его, но еще больше она любит табор и дорогу.
– Где ты учишься? В каком классе?
– Должен в третьем, но захочу – учусь, не захочу – не учусь, – улыбнулся мальчик.
Изочка удивилась: разве можно не учиться? Впрочем, мальчик был особенный, и жизнь цыган – особенная. Наверное, цыганским детям разрешено не учиться.
– Я книжки люблю читать, – продолжал мальчик. – Дайе мне их покупает или берет у кого-нибудь.
– Со спросом?
– Конечно. Прочту – и обратно отдает, если табор еще не снялся.
– Как тебя зовут?
– Басиль. А тебя?
– Изочка.
– И-изочка, – повторил он нежно. – Это маленькое имя. А по-взрослому?
– Изольда. Папа Хаим назвал меня так по опере.
– По чему?
– По опере. Опера – такой спектакль в театре, где все поют вместо разговора. Папа любил оперу про Тристана и принцессу Изольду.
– Тристан – жених принцессы?
– Ну да. Они оба умерли… И мой папа тоже.
Басиль вздохнул:
– Жалко…
– Те, кто умирает, уходят в Вальхаллу.
– Это что?
– Лесная страна на небе, где растут яблоки.
– Знаю, только она немножко не так называется.
– А как?
– Забыл.
– Поиграй на дудочке. Ты красиво играешь.
– Это не дудочка. Называется «свирель».
Мальчик велел держаться за лесенку, сам забрался наверх и тотчас вернулся со свирелью. Она сначала чирикнула резко, смятенно, как вспугнутая птица, потом запела.
Песнь выровнялась, поплыла поверх воды в воздух невидимыми волнами, кудрявыми барашками и завитками. Музыка не была грустной или веселой, она была летучей. Музыка прикасалась к девочке и мальчику звуками-перьями, обнимала мягким крылом, поднимала к небесному кругу. Крылатый напев кружил их в потоках жидкого янтаря, хотя они не двигались с места.
Изочка переживала настоящее чудо. Она перестала верить, что за пределами этого волшебного мира существует огромная непостижимая страна, пыльный город с пыльными улицами и общежитие на Первой Колхозной… ой, то есть по новому названию, красного командира Карла Байкалова… Карл у Клары украл кораллы… Мальчик-солнце украл у Изочки сердце… Мария, прости за ложь-молчание и кражу хлеба!..
Гибкие пальцы плясали на свирели, чуткие пальцы ласкали вертикаль разбуженных звуков умело и нежно. Эхо красиво удлиняло жаворонковую песнь, рея кудрявым хвостиком после каждого завитка. Потом мальчик снова залез в небо и убрал свирель, чтобы не намокла.
Плавали и плескались до тех пор, пока губы не стали цвета вылинявшей майки строителя, который назвал Изочку подружкой Басиля. Заметив, что у нее зуб на зуб не попадает, Басиль сказал:
– Са[56].
Они вышли на землю, и сказочный мир сразу прикинулся обыкновенной цистерной.
Табор окутывали дым костра и аромат луковой мучной похлебки, несущийся из снятого со стояка большого котла. Неподалеку женщины прямо на песке разостлали длинное полотно и расставили железные миски. Трапеза задерживалась – ждали с базара мужчин.
Изочка поискала глазами маму мальчика. Взобравшись на высокий чурбак, его дайе зашивала дыру в разлохмаченном верхнем крае самого дальнего шатра.
Басиль сунул в варево палец, облизнул его и покрутил головой:
– Остыло…
И вдруг! Изочка не поверила своим глазам! – мальчик сбросил одежду и прыгнул в котел! Будто через заборчик перескочил, да так ловко, что не пролилось ни капли!
Изочка не стала долго обдумывать новую игру. Озябшее тело быстрее головы сообразило, как мальчику теперь хорошо и приятно в горячей похлебке, поэтому она тоже немедля сорвала с себя сарафан…
Они сидели тихо-тихо. Густое, душистое тепло ласково объяло и согрело промерзшие до косточек тела. Из-за края посудины выглядывали только покрытые маслом и кольцами лука макушки.
– Хватит, вылазим, – булькнул Басиль.
Дайе, стоявшая на чурбаке далеко, словно услышала, повернулась в их сторону… Вот тогда-то Изочка и увидела нечто непостижимое, чему позже не смогла найти объяснения. Цыганка пронзительно вскрикнула и удивительно медленно, отвесно повалилась на землю, но не упала, а остановилась на излете, протянула к ним руки издалека… и очутилась рядом. Наполненные ужасом глаза сверкали черным и золотым огнем. Изочка взвизгнула, выдернутая за волосы из котла безжалостно, как морковка из грядки.
– Живые!.. – выдохнула цыганка слабым голосом, согнулась пополам и осела в песок, а девочка снова сползла в похлебку.
В это время с базара подошли мужчины и, ничего не понимая, уставились на котел с человечьими головами, а головы таращились на них и хлопали мокрыми ресницами.
Поднялся страшный галдеж. Женщины и дети пытались что-то растолковать, но кричали все разом, к тому же начал метаться на цепи и громко скулить медведь, встревоженный переполохом. Старый пузатый цыган со смоляной бородищей – великанский жук-плавунец в кителе с медными пуговицами – отделился от гомонящей толпы. В разинутом рту загорелось золото крупных зубов. Старик оглушительно рявкнул, и люди смолкли, точно рев его перерубил толстую пуповину звуков.
Изочка перепугалась. Сейчас этот дяденька накинется с воплями или, чего доброго, вообще вздует ремнем ее и мальчика! Цыган угрюмо вперился в котел с непривычным содержимым, почесал горбатый нос и закрыл лицо ладонями, будто заплакал. Басиль переглянулся с Изочкой: дело плохо…
Плечи цыгана мелко затряслись. Внезапно сквозь пальцы прорвались раскатистые стенания, рулады и трели. Целую минуту он в полной тишине пел без слов. Взвывал и хрюкал, ржал и кудахтал, с силой набирал воздух и вновь распускал звонкий веер рыдающе-радостных, квохчущих звуков. Так он смеялся. А как прошла эта положенная, очевидно, минута одинокого веселья, берег опять взорвался – теперь уже общим хохотом, и похлебка забурлила, закипела от смеха вокруг Басиля и Изочки. Присев на корточки, издавая звуки небольшого, но шумного скотного двора, старик вспыхивал золотыми искрами в черноте бороды, тыкал пальцем в котел и стучал себя кулаком по колену…
